Барышня ищет работу - Салма Кальк
Я принялась хлестать без разбору по ним всем, но мощности не хватало. А где остальные? Или их так же придавили? И в самом деле, почему же мне никто приличный-то не привиделся, а только эта самая Антония?
— Прямо стой, — раздался голос бабушки за правым плечом. — Руки стряхни, замёрзли уже, того и гляди, пальцы отвалятся! Стряхни, кому говорю! Вдох, ещё раз, и руки ещё раз, вот так.
Меня как будто бы окружило дополнительным защитным барьером, серые тени тыкались в него и с тоненьким писком отскакивали. Правда, снова тыкались. А потом снова отскакивали. А я переводила дух. Вытащила из сумки фляжку, глотнула воды. Завинтила крышечку, сунула обратно. Вдохнула полной грудью.
— Вот, а теперь вперёд, и ничего не бойся, поняла? Ты сильнее их! Помни, ты сильнее!
Барьер исчез, и голос бабушки отдалялся, а у меня словно открылось второе дыхание. Щупальца стали крепче и толще, и мне было легче ими манипулировать. Уже не два и не три, а несколько, и — каждое подчинялось моей воле. Удар, ещё удар, добить, повернуться, подсечь, скрутить, добить.
Неужели… всё?
Но никто больше на меня не пёр, я стряхнула пальцы — они снова заледенели, подышала на них. Огляделась.
Оказалось, что я не просто сошла с пригорка, а отошла на добрых десять шагов и стою посреди какой-то лужи! Остальные машут руками, кричат мне, чтобы возвращалась.
Я дошла до них, еле переставляя ноги, и держалась только потому, что не хотела падать в лужу.
— Ну ты даёшь, — восхитился Ваня Шилов. — Ничего себе ты их хлестала! А сначала будто с кем-то заговорила и пошла, кто тебе явился?
Что, это Антония увела меня от своих? Чтобы добить? Ну, она просчиталась.
— Да так, из прошлой жизни кое-кто.
И в самом деле потом приходила бабушка? И она приглядывает за мной откуда-то там? Хорошо бы, если так. Мне было бы приятно.
Оказалось, что остальные трое отбивались с другой стороны пригорка, и ко мне уже было собирались идти на помощь, но я справилась сама.
Я не стала рассказывать, что помощь-таки была. Это моё, личное.
Спасибо, бабушка Рогнеда.
32. О соре из избы и темных тварях
32. О соре из избы и тёмных тварях
Разбор полётов традиционно проходил сразу же в нашей практической аудитории. Сегодня я даже умудрилась не выложиться всухую, как в тот раз, когда потом Авенир Афанасьевич доставлял меня домой. Наверное, потому, что бабушка помогла. Просто ноги тряслись и шатало. Села на лавку, прикрыла глаза.
— Эй, Ольга, ты чего? Не покидай нас! — шустрый Ваня Шилов плюхнулся рядом и сунул мне под нос фляжку.
Да не с водой, а с чем покрепче. Самогоночка? Я принюхалась.
— Чего нюхаешь, глотай! На берёзовых почках, отличная! Почки ещё о прошлом годе заготовили, а тут батя мой уже и за новыми наладился, пока я в академии лавки просиживаю!
Я глотнула, приняла корочку чёрного хлеба и зажевала. Самое то, да.
— А хлеб-то есть ещё?
— Даже пирог есть, тётка дала с собой, — я слышала, что он жил у какой-то дальней тётки. — Держи, — в мою руку лёг кусок пирога. — Ты молодец, слышь? Первый раз вижу, чтобы баба так ловко с дохляками управлялась, я ж думал, таких, как ты, просто так берут, потому что положено, а ты по серьёзному, как мы все!
— Да получше всех, — на соседней лавке устроился князь-песец Юрьев. — Есть ещё пирог?
Звали его Тимофеем, но парни в группе так и говорили — песец. Я потихоньку добавляла — полный. На самом деле был он высок, и если не тощ, то поджар. И вечно голоден.
Ваня Шилов достал из стола тряпицу с остатками пирога — сказал, оставлял здесь, чтоб изнанкой не таскать, мало ли. Вообще еда на той изнанке портилась, об этом следовало не забывать и накладывать специальные чары сохранности, я их с первокурсниками учила. К нам присоединились Мокроусов и Строцкий, двое оставшихся героев сегодняшней ночи. Остальные тоже что-то спешно ели, пока не пришли преподаватели.
— Ну, рассказывай, кто тебя заманивал-то, — кивнул Строцкий с набитым ртом, не дожевав куска.
— Да, одна знакомая по жизни в Сибирске, неприятная особа, — отмахнулась я.
— А приятные в таком разе не приходят, — засмеялся Ваня. — Ко мне раз пришла соседка, которую ейный муж порешил, и она у них в подполе всю зиму пролежала. А по весне, значит, оттаяла.
Ваня, я слышала, был крестьянским сыном откуда-то из южных губерний.
— А что, пока оттаяла, что ли смирно лежала? — усомнился Мокроусов.
— Да куда там, — закивал Ваня. — Шлялась, как тварь, и ничего её не брало — ни крест попа нашего, ни святая вода, ни крепкое словцо. Пока прочухали, что к чему, она мужа туда к себе увела, свекровку, то есть мать евонную, брата мужниного младшего, а под конец и свёкра, а золовки обе мужние были и по своим домам жили, потому и остались, я думаю. И вот когда дошло, что дело нечисто, пришли да батюшке моему поклонились — мол, спасай, Спиридон Игнатьич, иначе все там будем. Ну, мы с ним и двинули в ночь, и страху натерпелись, это ж вам не просто так упокойничек не понял, что конец ему, и домой с погоста пришёл, она ж банду мертвяков себе насобирала, и говорила ещё — вы надо мной измывались при жизни, теперь будете меня слушать, как миленькие.
— И как, слушали? — поинтересовался рядом профессор Конев.
— А куда им деться-то, её слово крепко, и привязала она их тем словом к себе намертво. Слушали, как миленькие, — важно говорил Ваня.
— И чем дело-то кончилось?
— А чем, кончилось, да и всё. Дашка та кончилась, а разом с ней и прочая её семейка. Батя встал супротив неё, крест снял да опутал еёное туловище как следует, что она и пикнуть не могла, и держал, а я подмогнул чутка, с меня толку-то было, я ж мелкий и неучёный тогда ещё был. Ой, страшные глаза-то у неё были, чернущие, как глянешь — всё
