Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович
Но пока медленно, как и под Смоленском, пехота сходилась в поле. Ляхи не спешили бить своей главной силой, ожидая от меня неприятных сюрпризов, вроде тех, что я подготовил при Клушине и под Смоленском, и они у меня были. Есть чем удивить врага. Однако пока дело за пехотой, и мне остаётся только наблюдать.
И пехота сближалась, пока квадраты пикинеров не остановились, а мушкетёры со стрельцами почти бегом бросились на позиции, чтобы первыми открыть огонь по врагу. Гайдуки и точно такие же наёмные мушкетёры, что служили ляхам, ни на шаг не отстали от них. Я не слышал команд, которые отдавали офицеры, а вот залп разглядел, как и его последствия. Первыми выпалили Московские стрельцы. Всё же тренированы они были лучше всех, видимо, не только в нашем, но и во вражеском войске. Две шеренги выстрелили почти одновременно, окутавших настоящим облаком порохового дыма. По стоявшим напротив гайдукам и немецким наёмникам прошёлся настоящий свинцовый дождь, валя их наземь, словно колосья поспевшей пшеницы. Вот только очень скоро прозвучал ответный залп, такой же плотный, как и стрелецкий. Он почти слился со слитным выстрелом сотен немецких и шведских наёмников, и я перестал видеть передний край сражения. Он скрылся в облаке порохового дыма.
Лишь по звуку определял я, когда начали палить малые пушки с обеих сторон. Снова и снова звучали залпы мушкетов и пищалей, и их не отличить было друг от друга. Какой ад сейчас творится там, и я представить себе не мог. Кажется, именно тогда мне впервые и полезли в голову строчки Лермонтова. «Два дня мы были в перестрелке, Что толку в этакой безделке». Да уж безделка. Сколько после неё останется стрельцов и наёмных мушкетёров, я даже задумываться не хотел. Потери после подсчитывать будем. Сейчас надо думать о сражении.
— Ишь, не лезут, — проговорил стоявший рядом со мной Хованский. — Боятся нас теперь ляхи.
— Вряд ли боятся, — покачал головой я. Недооценивать врага я не собирался даже на словах, — просто не лезут на рожон.
На этом я план сражения больше не строил. Кем-кем, а дураком, который не способен учиться Жолкевский не был. Даже если и не он командует королевской армией, то у него нашёлся достойный преемник. Нашу оборону прощупывали, прикидывая куда бы нанести удар. Лучше всего такой, чтобы сразу смял и развеял по ветру всё моё войско. И мне оставалось только указать врагу место для него. Но сделать это так, чтобы никто с той стороны не догадался, что их снова заманивают в ловушку. Это был риск, большой риск, однако без него сражения не выиграть — это я понимал отчетливо.
* * *
Не менее внимательно следили за полем боя и из королевского лагеря. Окружённый высшими офицерами Сигизмунд то и дело прикладывал глаз в подзорной трубе, чтобы получше разглядеть что творится там. Правда, когда всё заволокло пороховым дымом, от неё стало мало толку, и тем не менее Сигизмунд продолжал делать это, понимая, что так выглядит более эффектно. Дураком он не был и сам командовать не рвался, всякий раз интересуясь мнением Жолкевского или Яна Потоцкого, а иногда и Яна Вейера, чьи ландскнехты сейчас солись в поле с московитской пехотой.
— Ваше величество, — заметил гетман польный, — не пора ли ввести в бой и наших союзников? Мы теряем верных вам людей, в то время как казаки Заруцкого и стрельцы Трубецкого торчат в резерве. Пора бы и им понести потери в этом сражении.
— Хорошая мысль, пан гетман, — кивнул король, — она как раз пришла мне в голову.
— Московитами хорошо будет прикрыть перемещение нашей конницы на позиции, — развил успех Жолкевский. — А по флангам пора, наверное, пустить оставшихся у нас панцирных казаков и наших союзников из Калуги.
— Всех? — поинтересовался король.
— Всех, — кивнул Жолкевский. — Пока палят московитские пушки, нашим гусарам будет не так удобно атаковать, вот пускай союзные нам московиты и расчистят для них поле.
— Ещё одна отменная мысль, — заявил король, — с которой вы меня опередили. Воистину, пан Станислав, ваш разум подобен молнии.
— И уступает лишь вашему, ваше величество, — подобострастно склонился перед ним Жолкевский.
От лишнего поклона спина не переломится даже у такого гордого рыцаря, как он, а вот булаву гетмана польного это возможно и поможет сохранить.
— Командуйте, пан гетман, — велел король.
И тут же по всей армии помчались готовые уже и знающие, что и кому передавать пахолики на резвых конях.
Князя Трубецкого вовсе не порадовало такое известие, как и атамана Заруцкого.
— Нами прикрываются ляхи, — прошипел Заруцкий. — Сволочи. Сами-то в драку не лезут пока.
Его казаки стояли своим станом, подальше от ляхов и стрельцов с дворянами Трубецкого. Не любили они друг друга ещё с Калуги, но и там и здесь их объединяла нелюбовь к ляхам. Те всегда были в фаворе, что у царька, что теперь, когда всех калужских бояр совсем задвинули, несмотря на то, что вроде как шли сажать на московский престол нерождённого царькова сына. Всем, конечно же, заправляли ляхи, и ладно бы знакомые, что с Сапегой были, но теперь распоряжались совсем уж пышные паны, кто и через губу брезговал говорить с казачьим атаманом и воровским князем.
Но не подчиниться они не могли. За ляхами сила. Ежели они сами побьют Скопина, то калужские бояре вовсе останутся с носом, ну а так есть хоть какая-то надежда что-то получить за всю эту клятую войну. И потому нестройными колоннами казаки Заруцкого выступили из своего стана на помощь дравшейся в поле пехоте, почти одновременно со стрельцами Трубецкого. А на фланги выдвинулись немногочисленные конные казаки, чтобы вместе с ляшскими панцирниками ударить по врагу.
Навстречу им из московского стана выехали почти также одетые и вооружённые дворяне. Почти вся рать состояла из отрядов калужских детей боярских, которых вели Бутурлины, они столкнулись с ляшскими панцирниками на левом фланге, и рязанских людей, возглавляемых Ляпуновыми. Прокопия царь удалил из Москвы, велев отправляться со своими выборными дворянами в войско князя Скопина на помощь младшему брату Захарию. Ляпунов-старший только зубами скрипнул, однако отказать царю не посмел. И вот теперь они вместе с братом сошлись в конном бою с сечевиками и оставшимися верными самозванцу, а после перешедшими служить ляхам калужскими дворянами и детьми боярскими.
Лютая то была сеча. Враги не щадили друг друга. Сперва словно татары осыпали врага тучей стрел, не щадя ни людей ни коней, и почти сразу ударили в сабли. «Бей! Круши!», «Вали! Убивай!», — только и слышалось с обеих сторон. Кто кричит, кому кричит — не понять. Бей того, кто напротив тебя, Господь разберётся, а воевода не осудит. Никто не осудит, потому как неразбериха полная, и выкрикнуть что-то вроде «Царёв Васильев» или «Царёв Иванов»[1] никто не успевал. Сразу саблей били, без разговоров. По чубатым головам запорожцев, по мисюркам, по бумажным шапкам и по обычным, лишь бы прикончить поскорее. Сталкивались кони, сталкивались люди. И били, били, били друг друга. Стараясь прикончить, рубились насмерть, с жестокостью и остервенением. Потому что напротив не просто враг, а такой же православный, русский, как ты сам, только предатель. И не важно служит он боярскому царю, что засел в Москве или же внуку последнего царя настоящего, природного Рюриковича. Главное, они друг для друга предатели, и нет такому врагу прощения.
— Вот приятнейшая из картин, не правда ли, господа офицеры, — увлекшись, король Сигизмунд, наблюдавший за схваткой двух конных отрядов через подзорную трубу, заговорил по-шведски. Поняли его далеко не всех присутствовавшие в ставке, однако сделали вид, что поняли, конечно же, все. — Московиты убивают друг друга у нас на глазах. Что может лучше усладить взор просвещённого монарха, нежели вид убивающих друг друга врагов.
Тут с ним согласились все. Для чего ещё Господь создал таких союзников, как вчерашние предатели, как не для того, чтобы они убивали тех, кого предали. Ну и те станут столь же жестоко убивать их. Ведь предателей никто не любит, и сами они отлично понимая собственную участь, дерутся до конца.
