Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович
До выступления я успел заехать домой, повидался с семьёй. Причём Делагарди с Хованским, который ради смотра вернулся в Можайск, и Елецким буквально взашей вытолкали меня из лагеря.
— Нечего тебе тут сидеть, Михайло, — говорил Хованский. — Езжай к семье, поклонись ото всех нас матушке, что такого сына родила, да супруге.
— Да, да, — поддерживал его по-немецки Делагарди. — Солдат всегда воюет лучше, когда знает за что… за кого воюет, так правильнее будет.
Я и так знал, за что и за кого воюю, однако хотел за всем доглядеть сам, и рассудительный князь Елецкий объяснил мне, что это ошибка.
— Мы всё же здесь все воеводы бывалые, — сказал он, — знаем, как войско из Можайска вывести. На бою сам командовать будешь, а на походе отпусти вожжи. Всюду всё равно не поспеешь.
Вот этим он меня сразил наповал. Не мог я не признать его правоту, и отправился к семье. Зенбулатов, который явно всё знал, уже подготовил для меня коня и вместе с отрядом выборных дворян ждал на окраине лагеря.
Дома всё прошло сумбурно. Конечно же, мама и Александра обрадовались моему визиту. Вот только вышел он удивительно коротким и на радость эту наложила отпечаток тень будущей большой битвы.
— Береги себя, Скопушка, — раз за разом повторяла Александра, крестя меня, когда как она думала я не видел.
Матушка же и вовсе не стеснялась и крестила широко, словно желая этими крестными знамениями защитить от ляшских пик и сабель. А ведь и правда желала, что уж тут говорить.
— Знаю, что не из тыла командовать станешь, — сказала мне мама, — но не лезь на рожон без нужды. Молод ты у меня, Мишенька, да горяч бываешь не по делу. Иные из новиков только выбираются в твои годы, а ты уже воевода.
Я лишь обнял маму и супругу мою, жалея, что не могу поцеловать Александру. Сейчас из-за беременности мама моя сопровождала её всюду, а целоваться у неё на глазах было бы неприлично даже в моё время, не говоря уж о семнадцатом столетии. На том расстались. Я вернулся в Можайск, постаравшись поскорее покинуть Москву.
Правда, одну новость я всё же из столицы в лагерь принёс. Весть о том, что царёв брат Дмитрий сбежал уже облетела всю Москву. А вот куда он сбежал только гадали. Однако я был почти уверен, что Дмитрий уже обретается в ставке Жигимонта, вопрос только ради чего он туда сбежал, и только ли свои интересы там представляет. Снова вспомнилось слово семибоярщина, знать бы ещё кто в неё входил, наверное, на уроках истории нам это рассказывали, но ни единой фамилии я припомнить так и не смог.
И вот теперь я стоял на переднем краю гуляй-города и глядел как ляшская артиллерия методично уничтожает малые крепостцы, выстроенные Хованским на передовых наших позициях.
— Пристрелялись и бьют хорошо, — сообщил мне Валуев. — Наряд у них в основном малый, но деревянным крепостцам хватит и такого.
— Ляхи-то сами из пушек палить не особо горазды, — заявил стоявший тут же Паулинов, — а вот немцев для такого дела мог нанять Жигимонт.
— Не важно, кто палит из пушек, — отмахнулся я. — Главное, делают это хорошо.
— Ежели навалятся всей силой, — добавил Паулинов, — так немцы с собой ещё и малый полковой наряд потащат в поле, чтобы сподручней было наши рогатки да засеки разбивать. Штурмом их взять тяжело, а вот ежели из малых пушек, которые они фальконетами называют, вдарить, так нашим стрельцам уже туго придётся.
— У нас вроде малого наряда хватает, — заметил я. — Поставим на засеках, да в тех крепостцах, что не разобьёт лях.
— Долгая будет перестрелка, князь-воевода, — ответил мне Паулинов, — но, слава Богу, пороху да ядер у нас в достатке. Отобьёмся.
— Как мыслите, пушкари, — обратился я сразу к обоим, — когда они до последней линии крепостиц наших доберутся?
— Да к заврему, — уверенно ответил Паулинов, опередив Валуева, чего делать не должен был никогда. Невместно это, не по рангу ему говорить прежде думного дворянина, однако Валуев признавал опыт бывалого пушкаря и не стал ничего говорить, лишь кивком подтвердил его слова.
— Значит, к утру будьте готовы пушки тащить в намеченные крепостцы, — велел я.
Туда же я отправлю часть стрельцов во главе с проверенным битвой при Клушине Замятней Скобельцыным. Он стоял тогда на засеке, не подведёт и сейчас, в нём я был полностью уверен.
— А ежели разобьют и их? — спросил Валуев.
— Тогда Скобельцын выйдет с рогатками, — пожал плечами я, — а солдаты нового строя прикроют стрельцов. Будем воевать голландским маниром, как свейские офицеры обучали, из-за рогаток да пиками прикрывшись.
— И пушки лёгкие в поле потащим, — почти без вопросительных интонаций произнёс Паулинов.
— Потащим, — кивнул я. — Так что готовьте их, завтра с утра и потащим. В крепостцы или в поле.
С этим я ушёл к себе в шатёр, вокруг которого вырос наш стан. Теперь мне оставалось только ждать. И ждать пришлось долго.
Эти несколько дней после прозвали Коломенским стоянием. Ляхи палили по крепостцам, методично разрушая их, разнося буквально по брёвнышку, расчищая поле боя для удара кавалерии. Ушло у них на это куда больше времени, нежели предсказывал Паулинов, хотя пенять я ему за это не стал. Я же не торопился выводить войско в поле, пока они не подберутся к последней линии крепостиц и засек, где я собственно и хотел дать врагу бой. Последний и решительный.
Глава двадцать третья
Московское побоище
Потом эту битву назовут Московским побоищем и она войдёт в историю, встав наравне с Ледовым и Донским. Вот только что-то мне подсказывает людей в тот долгий день мы положили побольше чем на льду Чудского озера или берегах Непрядвы. А вообще всё время, пока сражались, мне то и дело лезли в голову отрывки из лермонтовского «Бородино», что жутко сбивало и казалось, что всё происходящее вокруг меня не настоящее. Наверное, так моя психика человека двадцать первого века адаптировалась к тому ужасу, что творился на поле боя. Иначе я бы точно с ума сошёл и загремел в монастырь или куда там отправляют умалишённых в это время.
Началось всё правда чинно и даже красиво. Под бой барабанов и свист флейт из жигимонтова стана вышла немецкая пехота. До этого я вывел из гуляй-города почти всю пехоту, что у меня была. Ночью Паулинов с Валуевым командовали стрельцами и посошной ратью, которые тащили лёгкие пушки в последние наши крепостцы, до которых намедни не добралась ещё ляшская артиллерия. Стрельцы заняли там позиции, готовясь принять удар как они привыкли, за стенами хоть каких-то, но укреплений. В поле же я вывел наёмников, которых вёл теперь уже генерал Таубе, и солдат нового строя. Их прикрывали несколько сотен стрельцов, которых тренировали по голландскому уставу всё те же немецкие и шведские офицеры, что гоняли посоху, делая из неё солдат. Правда со стрельцами возиться особо не пришлось. Те схватывали науку, что называется на лету — всё же Московские стрельцы в моём войске все были люди бывалые и пороху понюхали достаточно ещё до Смуты. Кое-кто из сотенных голов и десятников ещё Ливонскую войну застал.
Поместная и наёмная конница пока стояла в тылу. Для неё придёт время. Пушки палили с обеих сторон, вели то, что называют беспокоящим огнём. Ядра попадали редко, однако если уж один такой чугунный шар врезался в плотные ряды пехоты, то бед натворить мог много. И без того неровные квадраты моих солдат нового строя после такого попадания останавливались и унтера с офицерами вынуждены были наводить порядок. Они орали уже полусорванными голосами, вразумляя самых нерадивых или просто растерявшихся хорошими зуботычинами. Рядом с пехотой с обеих сторон катили небольшие совсем пушечки полкового наряда, из них начнут палить, когда пехота встанет друг перед другом на смешном расстоянии шагов в сто или поближе. Из них особенно удобно расстреливать наступающих или обороняющихся, так что эти с виду почти смешные и совсем неопасные пушечки ещё соберут свой урожай. Их я собственно опасался куда сильнее орудий более крупного калибра. Из малых и палить можно куда быстрее и подтащить их получается почти в упор. Если сосредоточат огонь на солдатах нового строя, те могут и не выдержать интенсивного обстрела.
