Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович
Отряды благополучно покинули бывший осадный лагерь Вейера, хотя и поглядывали друг на друга поместные всадники и крылатые гусары без приязни и тени уважения. Они были врагами и снова скрестят клинки, какие бы бумаги ни подписывал их король с московским воеводой. Да что там, даже с самим царём. Война остановилась, но слишком многие жаждали её продолжения, а значит кровь прольётся. И очень скоро.
Но пока на следующее же утро королевская армия начала собирать осадные станы и длинной колонной потянулась на юго-запад. К границам Великого княжества Литовского. В то же время в Смоленске готовилось к выступлению и моё войско.
Глава девятнадцатая
Параллельный марш
Они встретились в Ельне, которая ещё в два года как была пожалована их роду королём в «вечное владение». Этому ненадолго помешали московиты, сумели отбить Ельню, однако во время нового похода её удалось вернуть, и Сигизмунд подтвердил право. Именно сюда вызвал письмом своего строптивого кузена куда более рассудительный Лев Сапега. И Ян Пётр, староста усвятский, приехал по приглашению старшего родича, чему тот даже немного удивился. Прибыл Ян Пётр вместе с сильным отрядом, правда, гусар в нём было всего-ничего, сам ротмистр да троица самых ближних его товарищей, остальные же панцирные казаки. Как показалось Льву, когда он их увидел, были они вовсе не поляками или литовцами, но пятигорцами[1] или же вовсе русинским сбродом, теми же московитами, которые лишь по названию казаки, никакого права на это не имея. Но само собой ничего подобного говорить о свите кузена Лев Сапега не стал.
Он принял младшего родственника ласково. Обнял трижды, когда тот спешился, и увёл в усадьбу, где прежде чем разговоры говорить, усадил за стол.
— Подкрепись с дороги, брат, — радушно указал Лев на заставленный яствами стол. — Осень в этой земле сурова и путь от Калуги дался тебе, уверен, не так-то просто. Да и от наших блюд, достойных природного поляка, ты, поди, отвык среди московитов и казаков.
— Хуже всего, — не стал отказываться Ян Пётр и сел с кузеном за богатый стол, — что доброго вина у них не сыскать днём с огнём.
Лев понял его с полуслова, и вот уже слушаясь быстрого жеста великого канцлера литовского слуга наполняет кубок Яна Петра итальянским красным вином по пять дукатов за бутылку. Ян Пётр был в винах большой дока и только пригубив оценил щедрость кузена и остался ему благодарен. Такого хорошего итальянского ему давно не доводилось пивать.
За обильным обедом, которому оба отдали должное, как и вину, правда после первой бутылки оно сменилось токайским, отменным, но не чета итальянскому, конечно, не говорили ни о чём серьёзном. Правда, Лев пытался прощупывать кузена, определяя его отношение к калужскому царьку и обстановке в воровской столице в целом. Однако эти попытки Ян Пётр остановил, высказавшись вполне однозначно.
— Poloni sunt quod Romanis non essent minores, imo maiore,[2] — заявил он, — посадили на московский трон государя, который должен был называться Димитрием, сыном тирана, несмотря на то, что он им не был. Теперь мы второй раз привели сюда государя и завоевали почти половину страны, и он должен и будет называться Димитрием, даже если русские от этого сойдут с ума: Nostris viribus, nostraque armata manu id facimus.[3]
— Отлично сказано, кузен, — поднял кубок с вином Лев, приветствуя родича, — вот только что ты скажешь, если мы посадим на трон не безродного вора, но сына его величества Сигизмунда, королевича Владислава?
Ян Пётр выпил с кузеном, но ничего отвечать не стал, взявшись за еду с просто волчьим аппетитом. Староста усвятский дураком не был и понял, это и есть то, ради чего старший кузен позвал его в это захолустье, где нет ничего интересного, кроме основательно пограбленной усадьбы, которую Лев начал строить два года назад, получив Ельню в вечное владение от короля. И теперь он взялся за еду, чтобы не отвечать Льву, давая самому себе время на размышление.
Положение его в воровской столице было не очень прочным даже после предательства многих дворян и детей боярских, покинувших Калугу во главе с этим негодяем Михаилом Бутурлиным. Царёк всё больше склонялся к собственным боярам, вроде Заруцкого, опиравшегося в первую очередь на казаков. А те стекались в Калугу со всех земель, не желая служить Сигизмунду или московскому царю Василию, которого своим царём не считали. Их становилось всё больше, и они косо смотрели на ведущих себя как в захваченном городе поляков. Приструнить своих людей Ян Пётр не мог, слишком привыкли к вольнице, не в коронных же землях, тут можно творить, что душе угодно. Они и дома-то не сильно сдерживались, а здесь и вовсе с цепи сорвались. Так что сабли на базаре да и не только звенели регулярно и кровь лилась. До смертоубийства вроде не дошло пока, но за этим дело не станет. Ян Пётр это отлично понимал.
— Трон под московским царём шаток, — заявил он, откинувшись и распустив пояс. Теперь только токай из кубка потягивал маленькими глотками, чтобы не захмелеть, — несмотря на все победы князя Скопина. Он не продержится в царях и до Рождества Богородицы,[4] а скорее всего даже до Ченстоховской Богородицы[5] не просидит на троне.
— Но и калужский царёк не лучше, — заметил Лев, также распустивший кушак на обильном чреве, вот только к кубку с токаем он прикладывался лишь для вида. Стоявший за его плечом слуга давно уже не наполнял его. — Знаешь ли ты, брат, что касимовский хан, столь любезный ему, ещё в апреле приезжал к его величеству вместе со своим верным псом Петром Урусовым. Оба готовы были по дикарскому своему степному обычаю едва ли не ноги его величеству целовать и клялись в верности. Ведь калужский царь их не защитил от Шереметева.
— Плевать на тех татар, — отмахнулся Ян Пётр. — На них лишь сам царёк полагается, в настоящей драке от них никакого толку. Тупы, ленивы и боязливы что твои зайцы, наши липки им сто очков форы дадут.
— Так или иначе, но у него не осталось союзников, — заявил Лев.
— Зато полно казаков, — рассмеялся Ян Пётр, — и с каждым днём их всё больше. Ходят по базарам, чубами трясут… — Он всё же захмелел от токая и язык его развязался. — Шляхту из себя строят, хлопы.
— Так царёк и без тебя обойдётся, — усмехнулся, прикрыв нижнюю половину лица Лев, однако кузен легко догадался обо всём по глазам старшего родича.
— В Калуге все они ходят гоголями, — снова отмахнулся тот, — только бой покажет каковы они.
— И когда же тот бой будет? — поинтересовался Лев, уже не скрывая своего скепсиса в отношении царька. — Или будете ждать, когда к вам Шереметев придёт или Скопин?
— Слыхал я он, Скопин, то есть, — захмелевший Ян Пётр снова приложился к кубку, — побил вас дважды. Сперва Жолкевского, а после вовсе сбил со Смоленска.
— Верно, — взгляд Льва стал ледяным и предельно сосредоточенным, — побил он нас крепко, да только урок мы тот выучили. И теперь его величество через земли литовские идёт на Калугу.
Вот и сказано то, что должно быть сказано. Над столом, с которого расторопные слуги убрали остатки еды, повисла тишина. Такая, что слышно было как ссорятся какие-то бабы на заднем дворе усадьбы.
— Уймите их, — велел раздражённый даже отзвуками ссоры Лев Сапега, — всыпьте обеим плетей, чтобы знали как орать, когда паны беседу ведут.
Здесь не московская земля, здесь теперь Великое княжество Литовское и хлопки должны привыкать к ярму.
— Чего ты от меня хочешь, брат? — наконец, поинтересовался Ян Пётр, чтобы иметь полную ясность.
— Чтобы Калуга, как прежде неё Рославль, сама признала себя королевским городом, — ответил, отбросив политесы и пренебрегая латынью, как делал всегда в серьёзные по-настоящему моменты, Лев, — тогда мы формально не нарушим условий перемирия, заключённого с князем Скопиным. Ну а лучше всего, чтобы ваш царёк куда-нибудь делся и казаки Заруцкого перешли на службу к королю.
— Царька удавить проще простого, — проговорил Ян Пётр, — даже свалить есть на кого. Он в ссоре со касимовскими татарами, но держит из них себе охрану, которой до сих пор руководит Пётр Урусов.
