Имперский повар 1 - Вадим Фарг
Тощий, неверяще глядя на меня, подскочил и, хромая на одну ногу, прижимая руку к животу и издавая странные хрипящие звуки, скрылся за соседним домом.
Я остался один среди ароматов гниющего мусора. Что ж, теперь у меня на руках было хоть кое-что.
* * *
Идти в полицию с туманными показаниями какого-то Тощего было верхом глупости. Это как пытаться потушить пожар, закидывая его стопками отчётов. Сразу представил эту картину: неповоротливая машина бюрократии со скрипом заведётся, начнёт пожирать бумагу, увязнет в допросах, очных ставках и бесконечных «приходите завтра».
Процесс долгий, муторный и, что самое обидное, почти наверняка бесполезный. Алиев за это время сто раз успел бы всё замять, сунуть кому надо на лапу пару хрустящих купюр и выставить меня последним лжецом и клеветником. Нет уж, увольте. Мне требовалось решение изящное и быстрое. Желательно, с элементами публичной порки для наглядности. Поэтому, недолго думая, я направился прямиком к дому Пузанковых.
Дверь мне открыла женщина, как я надеялся, жена толстяка. Широченная в кости, на голову выше своего благоверного, с такими ручищами, что, казалось, она могла ими не только подковы гнуть, но и чугунные сковородки в бараний рог сворачивать. Она смерила меня тяжёлым взглядом, в котором гостеприимства было меньше, чем сока в пересушенном лимоне.
— Чего тебе, повар? — её голос был низким и густым, как смола, и, казалось, вибрировал где-то в районе фундамента дома.
Видимо, моя репутация бежит впереди паровоза, раз она меня узнала. Хотя… я ведь вёл трансляцию с инспектором. Так чего удивляться, что меня знают?
— Доброго дня, я бы хотел поговорить с супругой господина Пузанкова.
— Я это, — сухо произнесла женщина. — Для тебя, Матрёна Игоревна. Так чего хотел?
— Игорь, но вы и так знаете, Матрёна Игнатьевна. Приятно с вами познакомиться, — спокойно ответил я, глядя ей прямо в глаза без тени страха. — Поговорить хотел. О чести вашей семьи и о глупости вашего мужа.
Она нахмурилась, её брови сошлись на переносице, образуя грозную складку. Но, к моему удивлению, она молча отступила в сторону, пропуская меня в дом. Я вошёл в скромно обставленную, но до скрипа чистую комнату и, не теряя времени на пустые любезности, выложил всё как на духу. Рассказал про карточный долг её муженька бандиту по кличке Кабан. Про гнусный приказ Алиева устроить провокацию в моём заведении. Про дешёвый спектакль с «Паралепсом». И, конечно, про перепуганного до икоты Тощего, который сдал всю эту гнилую схему за пару несильных, но очень убедительных тычков под рёбра.
— Ваш муж не просто позорит вашу фамилию, участвуя в этом балагане, — закончил я свой короткий, но ёмкий монолог, внимательно наблюдая, как меняется её лицо. — Он делает из вас, уважаемая Матрёна Игнатьевна, посмешище для всего города. Завтра же все бабки на рынке будут шептаться, что муж ваш — безвольная тряпка и марионетка в руках проходимцев.
Лицо Матрёны из грозно-недоверчивого медленно налилось багровым цветом. Она ничего не сказала. Ни единого слова. Просто молча развернулась на каблуках, отчего половицы жалобно скрипнули, и промаршировала на кухню. Через секунду она вернулась. В руках она держала скалку. Нет, это была не просто скалка. Это был Скалка-Прародитель, Скалка-Царь, вырезанный, казалось, из цельного ствола векового дуба. Орудие, которым можно было не только раскатывать тесто для пирогов, но и, вероятно, отбиваться от вражеской пехоты в чистом поле.
— Спасибо за информацию, Белославов, — прорычала она, угрожающе взвешивая дубовый аргумент в руке. — Я сама проведу с Семёном воспитательную беседу. Очень подробную. С наглядными примерами и практическими занятиями.
Я счёл за благо немедленно ретироваться. Думаю, Пузанкову было бы полезнее остаться в участке. Но нет, когда я позвонил сержанту Петрову, тот сказал, что толстяка отпустили. Что ж, это уже не мои проблемы…
Уже вечером по городу со скоростью лесного пожара разнеслась новость. Чиновник Семён Пузанков, чудесным образом исцелившись, лично приковылял в «Очаг». Его лицо было странно опухшим и напоминало перезрелую сливу, а на лбу красовалась внушительная шишка, похожая на неудавшийся кекс. При всех посетителях он публично извинился передо мной. Клялся и божился, что у него случился внезапный «приступ дурноты от непосильного переутомления на государственной службе», а еда в «Очаге» — лучшая во всём уезде, и он всем и каждому её настоятельно рекомендует.
* * *
Кабинет купца Алиева выглядел так, будто в нём сошлись в смертельной схватке два разъярённых медведя. Осколки фарфоровых статуэток хрустели под ногами, бумаги были разбросаны по ковру, словно осенняя листва, а тяжёлый стул валялся на боку, как павший воин.
Но сам хозяин кабинета, виновник всего этого хаоса, не сидел в своём кресле. Там, будто на захваченном вражеском троне, восседала его мать, Фатима.
Её необъятное тело с трудом втискивалось в дорогое кожаное кресло, которое страдальчески поскрипывало при каждом её вздохе. На лице застыла маска ледяного, всепоглощающего презрения. А перед ней, вжав голову в плечи и боясь поднять глаза, стоял Мурат. Не грозный купец, которого боялась половина города, а нашкодивший мальчишка, пойманный с поличным. Рядом с матерью он казался маленьким и жалким.
— Идиот, — голос Фатимы был тихим, почти шёпотом, но от этого шёпота, казалось, по стенам пошли трещины. — Я тебе русским языком говорила? Говорила. Оставь мальчишку в покое. Не трогай его. Но ты же у нас самый умный. Ты решил, что лучше матери знаешь, как дела делать. Ну и чего ты добился, стратег диванный?
Мурат судорожно сглотнул, открыл было рот, чтобы выдавить хоть какое-то жалкое «мама, я…», но Фатима пресекла эту попытку одним коротким, властным взмахом пухлой руки.
— Молчать. Когда я говорю, ты слушаешь и запоминаешь. Ты не просто проиграл. Ты выставил всю нашу семью на посмешище. Думаешь, люди не могут сложить дважды два? Все прекрасно знают, что эта грязная свинья… Кабан, работает на тебя. А его человек опозорился прямо в зале перед людьми! Весь город теперь хихикает за нашими спинами! Над тобой потешаются, Мурат! Над тем, как какой-то сопливый поварёнок из грязной забегаловки раз за разом водит тебя за нос, как бычка на верёвочке.
Она медленно, с видимым усилием, подалась вперёд. Кресло взмолилось о пощаде. Маленькие, глубоко посаженные глазки-буравчики впились в лицо сына.
— С такими, как он, нужно договариваться, а не воевать, болван! Ты что, до сих пор этого не понял? Чем сильнее ты на него давишь,
