Время перемен - Владимир Владимирович Голубев
Больше мы ничего сделать не могли – силы армии были тонким ручейком растянуты по всему пройденному пути. Карпухина ещё от Рущука отправили на помощь Суворову, которому тяжело дался Бабадаг. Часть дивизии Текели укреплялась в Казанлыке, и резервов почти уже не было. Оставалось ждать, пока из России не придут новые войска, Суворов не закончит захват крепостей в Добрудже и не присоединиться к основной армии, а с другой стороны, не удастся установить связь с австрийцами, шедшими с севера. К тому же на море пока было тихо, а без контроля прибрежных вод турки могли в любой момент высадить десант у нас в тылу и перерезать снабжение.
В прошлом году Грейг имел чёткий приказ не пытаться устроить сражение с турецким флотом. Но теперь, со вступлением в строй четырёх линейных кораблей и шести фрегатов, наш флот совсем немного уступал по численности вражескому, да и стратегически момент для главного удара настал, и русский адмирал сам рвался к битве, а турки предпочитали дожидаться подхода кораблей из Северной Африки. Тогда Самуил Карлович принялся сам атаковать вражеское побережье – порт Варны он просто сжёг, устроив его двухдневную бомбардировку, да и крепость там очень пострадала, мелкие городки на берегу Чёрного моря обстреливались чуть ли не еженедельно, но пока турецкая эскадра не высовывалась из гавани.
Каптан-ы дерья[35] османского флота Хусейн-паша некоторое время отбивался от обвинений в трусости, но это продолжалось до тех пор, пока бомбардировка и десант с моря не сломили сопротивление гарнизона Кюстенджи. Суворову даже не пришлось использовать свою артиллерию – всё сделали корабли. Турецкие крепости Мёзии стремительно прекращали сопротивление, русские захватывали перевалы и уже были во Фракии.
Эта настолько вывело из себя патриотически настроенное население Стамбула, что они чуть не разорвали молодого турецкого адмирала, и ему пришлось всё же выйти в море. Сражение состоялось в июле 1791 года у мыса Калиакрия[36]. Грейг сделал то, ради чего он и оказался на Чёрном море – неожиданно напал на противника и разбил его в скоротечном бою. Начавшийся шторм, казалось, спас турок от полного разгрома, заставив наш флот потерять врага из вида, но он же и погубил их.
В Стамбул вернулись только восемь кораблей противника из семнадцати, причём флагман Хусейна затонул прямо на рейде, оглашая окрестности пушечной пальбой – так турки пытались запросить помощь, но в городе решили, что русские уже высаживаются на берега Золотого Рога. Паника была чудовищная, пожары охватили столицу Османской империи и установление порядка заняло продолжительное время. Адмирал Грейг своей победой смог убить сразу двух зайцев – убрать риск для нашей торговли и коммуникаций на море и серьёзно затормозить продвижение турок к перевалам, где ещё было мало наших войск.
После такой победы я уже не мог отсиживаться в Столице и решил присоединиться к армии. Я нагнал подкрепления, которые мы отправили к Вейсману, у Стратилатова и дальше уже следовал с дивизией генерал-поручика Ивана Гудовича[37]. Бригадой здесь командовал герой Астрабада генерал-майор Михаил Румянцев. Чувство юмора у сына покойного генералиссимуса было отменным, образован он был прекрасно, да и командовал он своими «бородачами»-пехотинцами, «усачами», как прозывали гренадеров, для отличия от прочих солдат, бривших бороды, да «блошиным племенем» егерей, в которые брали только невысоких и подвижных, весьма успешно.
Именно вместе с Гудовичем и Румянцевым я праздновал взятие Меллером Плевена, овладение принцем Кобургом Видином, победу Ласси под Валево. И вместе с ними я смотрел на разорённые славянские земли, которые я рассчитывал после войны включить в состав России вместе с населением. Я действительно хотел получить эти сотни тысяч болгар, греков, сербов, которые были близки нам по языку и вере, чтобы использовать этих умелых и трудолюбивых людей для заселения земель в наместничествах.
Столько лет тёк ручеёк беглецов из Османской империи, но здесь ещё оставалось множество жителей, а теперь я видел, только сожжённые деревни и городки на благодатных равнинах Валахии Мёзии. Мной овладевал гнев, почти неконтролируемый, когда я глядел на пустыню, в которую турки превратили знакомые мне земли. Стало немного легче, когда через один переход от Рущука нам навстречу стали появляться караваны с уцелевшими местными жителями, которых мои окольничие вывозили ближе к нашим складам продовольствия на Дунае, где готовились карантинные лагеря, и где не нужно было уже так напрягать и без того перегруженные пути снабжения для спасения беженцев от голодной смерти.
Как выяснилось, многие спрятались от бесчинств башибузуков в горах, кое-где даже турецкие власти сами укрывали местное население, понимая, что без крестьян им не собрать требуемых налогов, а где-то и Божий промысел уберёг, отведя убийц от деревень. Люди были измучены, испуганы, но они были живы. Особенно меня потряс седобородый тощий старик, потерявший разум, оставшийся совершенно один и не могущий даже рассказать свою историю, но сжимавши две последние дорогие для него вещи – икону Николая Угодника и рыжую кошечку без одной лапы и жалким обрубком хвоста.
Кошка слезала с рук старика только для исправления естественных нужд, смотрела вокруг диким взглядом и даже не мяукала. А старик только беспрестанно улыбался беззубым ртом, всем показывал истёртый, скорбно смотрящий на мир лик на древней доске и добывал всеми правдами и неправдами корм для своего питомца, не думая о себе. Люди его берегли, называли Святым дедом и прощали ему всё, творимое им, не понимающим, что же происходит вокруг.
- Вот, его мы нашли в подвале сгоревшего дома. Даже не знаю, как деревня та называлась, вёрст тридцать от Ловчи[38]… Один он жив и остался. Он да кошка эта. – прапорщик, сопровождавший колонну, говорил отрывисто и хрипло, в глазах его была такая скорбь, что становилось страшно. В его глазах отражались открывшиеся ему ужасные картины, которые я даже не хотел представлять.
- Хоть что-то о нём известно? – я не мог заставить себя просто отпустить этого человека. Я хотел помочь всем этим людям, многие из которых потеряли всё. Я делал всё возможное, чтобы их кормили, устраивали, но в душе моей всё кипела горечь, боль и чувство жалости. Мне хотелось что-то ещё сотворить для них – и вот этот старик, почему-то, просто требовал от меня участия.
- Он иногда говорит имя. Биляна. Так он кошку зовёт. Сначала мы думали, что он себя так называет, но нет. Только когда кошку гладит и плачет. Редко бывает. По вечерам… — прапорщик словно
