Слово и дело (СИ) - Черемис Игорь
Я его топить не стал — смысла не было. К тому же он промолчал о том, что приходится мне родным отцом, а мне не хотелось оповещать всё сумское КГБ о том, что я нашел давно потерянного родителя.
В общем, к вечеру того дня у полковника Чепака уже сформировалась готовая версия происшедшего, в которой не было никаких внутренних противоречий, и по его мнению, дело обстояло следующим образом.
Гинзбург каким-то образом выяснил, что сбежавший из Лепеля военный преступник Уцик обитает под Ромнами, достал спрятанный с войны пистолет, приехал и застрелил давнего врага. Когда узнал, что по его следу идет сотрудник КГБ — то есть я, — запаниковал, отправился к нему — то есть ко мне — домой, чтобы запугать, но я не запугался, а наоборот — взял убийцу на мушку и вызвал подмогу. В общем, в этой версии я выглядел герой героем, впору награждать медалью. Но про это Чепак ничего не сказал — возможно, на фоне его подвигов мой выглядел чрезвычайно бледно.
Именно эту версию событий следователи наверняка будут продвигать в качестве основной, привезенный мною из Лепеля список стал ненужным и даже не попадет в следственное дело, и хотя внешне всё закончилось хорошо, оставался вопрос с Тонькой-пулеметчицей, на который у меня не было ни единого удовлетворяющего всем критериям ответа.
Проще всего было оставить её в покое. Пусть доживает оставшиеся ей годы на свободе, носит передачки попавшему в тюрьму мужу — тоже ничего хорошего, если разобраться. Но что потом? История не поменялась, в семьдесят седьмом брянские следователи обязательно выйдут на её след, начнут следить, арестуют — и тогда обязательно всплывет, что пять лет назад никто в Сумах даже не почесался, чтобы проверить членов семьи преступника, например, на предмет соучастия. Чепак, видимо, об этом пока не подумал, наши следователи, кажется, тоже, но я очень хорошо представлял, как в мой майорский кабинет в Москве приходят коллеги и начинают задавать неприятные вопросы.
Конечно, у меня найдется, что им ответить — например, сослаться на то, что я не принимал непосредственного участия в следственных действиях, чтов общих чертах соответствовало истине. Но будет, как в том анекдоте — ложечки, может, и найдутся, а осадочек — останется. И до подполковника я буду ползти не положенные пять лет, а много, много дольше. А там ещё и должности подходящей не найдется или сокращение какое затеют… В Конторе с этим не тянут, сбитые летчики очень быстро пропадают из штата, и не обязательно с почетным некрологом. Пословица про бывших сотрудников КГБ относится к характеру человека и к последствиям лично для него необдуманных поступков, а не к тому, что он обязательно будет задействован в следующих шпионских играх.
Но был и другой вариант. Надо было как-то вывести этого Гинзбурга на то, чтобы он под протокол рассказал о смерти Тоньки-пулеметчицы, и отправить выписку по принадлежности. Возможно, потом в Локоти проведут эксгумацию той могилы или либо докажут, что биологический отец моего нынешнего тела ничего не выдумал, либо нет. Во втором случае Антонину Гинзбург ждут разбирательства уже сейчас, на несколько лет раньше, но я к этому никакого отношения иметь не буду, что меня целиком и полностью устраивало.
Глава 18
«В колоде рангов и имен»
Столько генералов вместе я не видел давно, а «мой» Орехов — так и вовсе никогда. Под смотр художественной самодеятельности органов госбезопасности Украинской ССР выделили целый театр имени Леси Украинки — большой параллелепипед в самом центре Киева с богатым внутренним наполнением. Правда, богатство это было из той же категории, что и «новый русский стиль» моего будущего, когда богачи превращали свои квартиры и загородные дома в выставку аляповатых деталей интерьера с позолотой и бархатом. В театре это выражалось в тяжеловесных желтых балконах в три яруса и красно-черном партере. Смотреть на эту палитру было физически больно, и я благодарил генералов, полковников и прочих офицеров, которые создавали в зале ровный зеленый фон. Впрочем, золота на погонах там тоже хватало, но оно хотя бы не сильно бросалось в глаза.
Все двадцать пять ансамблей областных управлений загнали за кулисы, где мгновенно стало душно — двести человек, ограниченное пространство, почти полное отсутствие вентиляции делали своё черное дело. Но организаторам смотра было удобно иметь нас под рукой, так что приходилось руководствоваться простым правилом — в тесноте, да не в обиде. Обижаться на этих замордованных указаниями свыше людей было всё равно, что обижаться на снег зимой, и нам оставалось только терпеть.
Выступления шли по алфавиту, наша область должна была выйти на сцену где-то в конце, и поэтому у меня было достаточно времени, чтобы убедиться в правдивости слов Семичастного. Этот смотр был царством украинской народной музыки или тем, что под этим термином понимали конкурсанты. Гитар не было как класса, на нас конкуренты смотрели с легким сочувствием и делали замечания — вроде бы в пустоту, но так, чтобы мы услышали. Саве это категорически не нравилось, и мне приходилось его успокаивать — не хватало только испортить инструмент ударом о голову очередного «шутника». К тому же он наверняка будет бить не своим инструментом, а мне моя гитара была очень дорога — я не был уверен, что смогу найти достойную замену даже в Москве, не говоря уж о том, что во второй раз выкладывать за эту безделицу две сотни меня жаба задушит.
— На сцену приглашается коллектив художественной самодеятельности Львовской области! Музыка Левко Дуткивського, слова Анатолия Фартушняка! «У Карпатах ходить осінь»!
В республиканском управлении КГБ имелся свой «Петрович» — сотрудник в чине майора, который умел зычным голосом объявлять выступающих. Говорил он в основном на русском, лишь иногда сбивался на мову — чаще всего на именах и названиях песен, которые все, без исключения, были на украинском. Мне было непонятно, почему во всём остальном допускалась такая языковая вольность, но я принял её как данность. К тому же спросить мне было не у кого — не пытать же Саву, который сам украинский знает примерно на моём уровне.
— Сав, покурим? — предложил я.
* * *
Место, которое работники и актеры театра облюбовали под курилку, мы нашли ещё до начала концерта, и Сава успел познакомиться с местным звуковиком — они обсудили какие-то технические проблемы, которые волновали их обоих, и после перекура расстались лучшими друзьями. Сейчас тот парень мужественно щелкал кнопками огромного пульта и крутил всякие ручки, пытаясь добиться качественного звучания некачественного исполнения популярных песен, и, надеюсь, ждал нашего выхода на сцену, чтобы сделать всё «по первому разряду», как он пообещал при прощании.
В курилке поначалу дымил один из наших конкурентов, и начинать при нем беседу мы не стали. Но как только он ушел, Сава пренебрежительно сплюнул в пепельницу — обычное помятое ведро с водой — и от души выматерился.
— Ты чего? — удивился я.
Таким расстроенным я его никогда не видел.
— Да ну нафик, — Сава махнул рукой с сигаретой, оставив в воздухе быстро погасший след искр. — Знал бы, что так будет, ни за что не согласился. Как тот твой знакомый сказал — уши в трубочку сворачиваются? Вот он прав, тысячу раз прав. Даже у нас на сборниках намного лучше и разнообразнее. А эти ваши… в погонах… сидят, слушают внимательно, хлопают, словно первый раз всю эту муть слышат…
