Слово и дело (СИ) - Черемис Игорь
Я мельком подумал, что эта информация будет интересна коллегам из Брянска.
— И тебя не проверяли?
— Почему, проверяли, — он пожал плечами. — Тогда всех проверяли, кто вот так. Вылечили — и на допросы.
— А что с этим Ивановым-Гинзбургом? Как это получилось?
Он снова задумался. Я не торопил его, чтобы не спугнуть этот приступ откровенности.
— А так и получилось… В мае сорок второго я в плен попал, под Вязьмой… про 33-ю армию слышал? — я кивнул. — В плену назвал себя Алексеем Ивановым, это мой второй номер был, сам я пулеметчик, он раньше погиб, ещё когда Верею освобождали, его документы так у меня и остались. Назвался бы настоящим именем — наверное, там же и кончили, не любили немцы Гинзбургов, хотя у них самих был канцлер с похожей фамилией.
Он криво усмехнулся.
— Такое невозможно осуждать, — сказал я. — Чтобы выжить, любые средства хороши, кроме предательства.
— Вот и я о том… — согласился он. — Ну а дальше… дальше скучно. Осенью сбежал, нас куда-то на запад погнали, удалось отстать от колонны незаметно. Пробирался на восток, в январе сорок третьего на партизан наткнулся, прижился у них, воевал. С матерью твоей сошелся. Как под Курском началось, нас в ружье — и бегом, рельсы взрывать. Там и попал к этим лепельским…
История выглядела непротиворечивой и складной, но я поймал себя на мысли, что очень хочу в неё поверить. Ведь всегда лучше иметь геройского отца, а не какого-то предателя, который много лет после войны скрывался под чужим именем?
— Складно излагаешь, папа, — сказал я. — Словно тренировался.
— Повыступаешь перед школьниками с моё — тоже научишься складно говорить, — усмехнулся он. — Но вообще тогда было совсем не до смеха. Такие, как я, были ветеранами второго или даже третьего сорта… ведь как может советский воин в плен попасть? Никак не может. Так и перебивались с Антониной до конца пятидесятых, когда на это перестали косо смотреть. К счастью, обычных людей это не касалось, хотя в Полоцке мы решили не жить… слишком много знакомых. Ну а в шестидесятые вообще всё хорошо стало — я институт окончил заочно, в должностях поднялся, девчонки наши уже выросли, в музее этом про нас стенд сделали…
— И стоило бросать всё ради охоты на этого Уцика? — с легким сарказмом спросил я.
— Стоило! — крикнул он. — Стоило! Ты просто ничего не понимаешь!
Он ошибался. Теперь я понимал, что с ним случилось. Война, плен, ранения, гибель друзей… всё это не могло не повлиять на психику. Победа в Великой Отечественной, конечно, помогла многим, но не всем, а в случае Виктора Гинзбурга добавилась ещё и обида на советскую власть, которая не сразу оценила то, через что он прошел. Возможно, если бы в музее Лепеля стенд семьи Гинзбургов появился не в середине шестидесятых, а в сорок пятом, он бы получил новое приложение своих сил, и у него не было бы времени, чтобы тешить свои неврозы. Вместо этого он четверть века прожил с мыслью о мести, даже не пытаясь хоть как-то привлечь к решению этой проблемы ту самую советскую власть, поскольку потерял к ней солидную толику доверия. Теперь ему предстояло расплачиваться за это. И не только ему.
— А ты со своей местью о дочерях подумал? — жестко бросил я ему прямо в лицо. — Девушки молодые совсем, им ещё жить и жить! А каково им будет жить, зная, что их отец — убийца?
Напоминание о дочерях наконец сломили его дух. Рука Гинзбурга метнулась к «люгеру» — и замерла в нескольких сантиметрах от пистолета.
— Переживут как-нибудь, — почти прошипел он. — Мы и не такое переживали. Твоё счастье, щенок, что патронов к нему не достать… три последних я в ту скотину выпустил, не думал, что сынок вдруг объявится.
— И в схронах не осталось? — поинтересовался я. Он промолчал. — И так бывает, что ж, будем считать, что мне повезло, а тебе — нет.
Не заботясь ни о каких отпечатках, я сгреб со стола пистолет, достал из кармана «забытый» когда-то полковником Чепаком патрон, вставил его в обойму, обойму с щелчком задвинул в рукоять и передернул затвор, с удовлетворением отметив сырой звук входящей в ствол гильзы. Всё это заняло буквально мгновение — хотя я очень боялся, что у меня не получится проделать нужные движения так складно. Но пронесло.
— Из «люгеров» мне стрелять не доводилось, но из «макарова» я выбиваю двадцать восемь из тридцати, — сказал я, поднимаясь и отходя к двери. — Поэтому могу выбирать, куда стрелять. Насмерть валить не буду, ну а про советскую медицину, самую лучшую в мире после кубинской, ты и так, думаю, всё знаешь. Поэтому прошу — сиди ровно и не дергайся, не доводи до греха.
Я безбожно врал. «Мой» Орехов нормально стрелял из автомата, с пистолетами у него не складывалось, а мой личный опыт к этой ситуации не подходил абсолютно. Но Гинзбург поверил и демонстративно положил руки на стол.
— И что, выстрелишь в родного отца? — спросил он.
— Отец — это тот, кто воспитал, — наставительно произнес я. — Меня же воспитывали совсем другие люди.
«И они ни к тебе, ни к Ольге Николаевне Ореховой никакого отношения не имеют».
— Вот как… — он заметно спал с лица. — Ну тогда зови, сынок, своих волков…
— На допросе «волков» не упоминай, больно будет, — посоветовал я, снял трубку с телефона, и, не отрывая от Гинзбурга взгляд и ствол «люгера», набрал номер управления.
* * *
Остаток этого дня прошел сумбурно. Первоначальные следственные действия провел прямо в моей квартире сам полковник Чепак. К моему докладу он поначалу отнесся с огромным недоверием, но вынужден был признать мою правоту, когда Гинзбург ещё до допроса сказал, что лесника в Ромнах убил именно он. Потом он повторил это и под протокол, а заодно добавил, что очень раскаивается в содеянном, но не мог удержаться, когда узнал, что бывший предатель жив и неплохо себя чувствует на свободе. Мол, нельзя таким собакам позволять ходить по советской земле.
Я понимал, что он делает — в уголовных кодексах советских республик было несколько градаций обычного убийства, наказание по которым варьировалось в очень широких пределах, вплоть до расстрела, хотя суды чаще давали 15 лет тюрьмы. Гинзбург не был рецидивистом, не имел никаких «корисливих» или «хуліганських мотивів», да и «особливою жорстокістю» его способ мести «леснику» не отличался. В общем, он мог пройти по нижнему пределу наказания, предусмотренного 91-й статьей Уголовного кодекса УССР — то есть лет семь лагерей с возможностью условно-досрочного через три с половиной года. Правда, он не мог рассчитывать на то, что ему предъявят «вбивство з необережності» — это статья 98-я — или «вбивство при перевищенні меж необхідної оборони» — статья 97-я, — где срок был до трех лет. Но явно рассчитывал на статью 95-ю — «умисне вбивство, вчинене в стані сильного душевного хвилювання». Бог знает, как он будет доказывать это «хвилювання» в суде, но и прокуроры, и судьи могут пойти ему навстречу, учитывая личность убитого. Максимальный срок по этой статье был пять лет, дадут ему два или три, и через год-полтора Гинзбург поедет обратно в свой Лепель. На должность начальника цеха его, правда, не вернут, но каким-нибудь технологом без материальной ответственности он работать может, что тоже неплохо.
