Слово и дело (СИ) - Черемис Игорь
— А есть разница? — огрызнулся он, на мгновение задумался и продолжил: — Хотя есть. Иванов — героически погибший брянский партизан, Гинзбург — ветеран, герой войны… тоже, кстати, на Брянщине попартизанил… и, главное, живой. Пусть оба в таком состоянии и останутся, незачем ворошить призраки прошлого. Как Ольга-то?
Это была слишком детская попытка сбить меня с мысли. По его задумке, я должен был расчувствоваться, начать рассказывать о том, как моя мать убивалась по герою-партизану после войны, как я сам хотел, чтобы у меня в детстве был отец. Возможно, настоящий Виктор Орехов поступил бы именно так, вот только его место занимал я, у которого переживания Ольги Николаевны Ореховой или её сына хоть и вызывали сочувствие, но не настолько, чтобы упускать нить беседы с убийцей.
— Нормально, — бросил я. — Но тебе всё равно придется определиться, кто ты такой — Иванов или Гинзбург, когда начнется разбирательство по убийству Мохова или Уцика, без этого не обойтись.
— А с чего ты взял, что я соглашусь на это разбирательство?
— У тебя выбора нет, — я посмотрел прямо ему в глаза. — Если ты скроешься, наши начнут копать и быстро раскопают, что твоя жена — та самая Тонька-пулеметчица из Локотской волости. Хотя, думаю, они в любом случае это раскопают. А если не смогут, то я помогу.
Он зло зыркнул на меня и нехотя сказал:
— Никакая Антонина не Тонька… ту я знал, сука была первостатейная. Свои же её пристрелили, когда убегали, лично труп видел.
— Ты в этом уверен? — я покачал головой.
Он кивнул.
— Уверен, такое забыть попросту невозможно.
— И кем же та Тонька была? — скептически спросил я. — Ведь все её знали как Антонину Макарову из Москвы. А тут — упс, прямо совпадение, твою жену тоже зовут Антонина Макарова, и она из Москвы. У твоей Антонины одно окружение и один плен, у той примерно такая же биография, разница только в месте службы. Как её только особисты не прикончили в сорок пятом…
— Видишь же — не прикончили, — он пожал плечами. — И там были хорошие люди, которые досконально разбирались… не знаю, остались они у вас, но буду надеяться, что остались.
— Ты не ответил на вопрос.
— На какой?
— Почему ты уверен, что твоя Антонина Макарова из Москвы — это не та Антонина Макарова из Москвы и как их можно различить.
Он надолго замолчал, глядя в окно. Я не мешал ему раздумывать, мне тоже было интересно, что же пропустили следователи в Брянске.
— Моему слову ты не поверишь? — наконец спросил он.
— Извини, но нет, — я улыбнулся. — Я тебя слишком плохо и мало знаю, чтобы доверять твоему слову без веских доказательств. Я даже не уверен, что вы с ней на пару за тем пулеметом не лежали. Вполне вероятное развитие событий, учитывая, что ты вроде как ушел на задание, с которого не вернулся, а потом поменял себе имя. Или ты изначально был Гинзбургом, а партизанил как Иванов? Тогда всё окончательно запутывается.
— Ты лезешь в дела, в которых ничего не понимаешь, сынок, — бросил он и снова замолчал.
— Возможно, папаша, — парировал я. — Но вам с ней всё равно придётся всё рассказывать, почему бы не начать прямо сейчас?
Насколько я помнил, с Тонькой-пулеметчицей всё было очень непросто. Про неё в Брянске узнали вскоре после освобождения Локоти — мол, жила-была такая баба, которую локотские использовали как палача. Сразу её не нашли, но ориентировки рассылали, а каждого нового пойманного «воина» РОНА расспрашивали в том числе и на эту тему. Со временем личность Тоньки обросла подробностями, как правдивыми, так и не очень, а вычислили её якобы благодаря брату, который в какой-то анкете упомянул девичью фамилию давно живущей в Лепеле сестры.
Это случится через несколько лет, и вышедшие на неё брянские следователи ещё с год водили вокруг Антонины Гинзбург хороводы. Собранных доказательств для суда хватило, у неё было более полутора сотен подтвержденных жертв, ещё сколько-то на неё повесить не смогли за давностью лет и из-за отсутствия свидетелей. Она и сама что-то рассказывала — про скитания в окружении, про своё житьё-бытьё фактической проституткой у полицаев из Локоти, про немца-ефрейтора, который увез её в тыл летом сорок третьего.
И всё бы хорошо, вот только в СССР женщин до Тоньки не расстреливали, но ради неё сменили обычную практику. Уже в восьмидесятые вроде бы расстреляли ещё двух — серийную отравительницу из Киева и проворовавшуюся заведующую трестом столовых из Геленджика. Но даже про два последних случая все исследователи говорили с сомнением — в их делах по каким-то причинам не сохранилось неких важных бумаг, доказывающих факт расстрела. В моём будущем про поимку Тоньки писали длинные статьи, снимали документальные и художественные фильмы, но в них из раза в раз повторялось одно и то же — то, что было ещё во время следствия напечатано в «Правде». Уголовное дело так и оставалось засекречено, и получить к нему доступ никто не мог. И, кажется, даже в перестройку никто не «слил» в прессу простой протокол приведения её смертного приговора в исполнение.
В общем, возможно, я залез в какие-то недоступные мне заоблачные высоты, но в данном случае я имел хоть какую-то уверенность в том, что был в своем праве.
— Нечего мне тебе рассказывать… разберутся те, кому надо.
— А если не осталось тех, кому надо? — спросил я.
— Тогда и вовсе незачем это ворошить… — пробормотал он.
— Военные преступления не имеют срока давности, — напомнил я. — Так что, расскажешь? Или дождемся официальных допросов?
Он молчал несколько минут.
— Ладно, шут с тобой… может, поможет, хотя мы приняли кое-какие меры, — медленно сказал Гинзбург. — В сорок пятом я сам удивился, когда встретил медсестру Антонину Макарову, начал присматриваться. Ещё больше я удивился, когда узнал, что в сорок втором она была в окружении как раз в тех местах, где действовал наш партизанский отряд. Но это точно была не она! Говорю же — ту я видел, не как тебя сейчас, издалека, но она несколько раз заходила в сарай, где нас содержали, стояла, смотрела… долго… час-полтора-два, не знаю, часов у нас не было, это они сразу снимали. И не могла она за два года так измениться!
Он снова замолчал.
— И как ты оттуда выбрался? — поинтересовался я.
— За мертвого меня посчитали, — равнодушно бросил он. — Понять их можно, в том сарае нас трое ещё живых оставалось, двое быстро скончались, а я вот выкарабкался. Ещё и выполз наружу, как понял, что они ушли… Там и увидел ту суку, не знаю, что они не поделили, но в неё, наверное, целый магазин из шмайссера всадили. Что там дальше было, не знаю — к вечеру в село наши вошли, меня в госпиталь увезли, а её… думаю, захоронили с теми, кто со мной в сарае был. Я туда приезжал потом, в центре села братская могила, памятник… всё честь по чести. Вот там она и лежит, как жертва оккупации. Это памятник так называет — «Жертвам оккупации». Вряд ли тогда кто козлищ от агнцев отделял, не до того было, да и некому. Там же живых оставалось по селам — две бабки, один калека.
