Ротмистр Гордеев 3 (СИ) - Дашко Дмитрий
— Не заморачивайтесь, Павел Петрович, я в фигуральном смысле.
Гоняю мысли по кругу.
Наши предположения со Скоропадским, по сути, построены на песке. Но, даже в высшем свете, могут быть молодые люди, разделяющие радикально социалистические идеи. Вспомнить хотя бы Софью Перовскую, дочь петербургского губернатора, потомка рода Разумовских, и организатора убийства Александра Второго.
Белая кость, голубая кровь…
— Может, ну её, эту самодеятельность? — Скоропадский машинально поглаживает единственной ладонью пустой рукав кителя, заправленный за ремень. — Ты, Николя, знаком хорошо и с контрразведкой, и с жандармами. Они профессионалы и разбираются в таких вещах лучше нашего.
Со скепсисом говорю:
— И возьмут под подозрение всех подряд из нового пополнения. Вся боевая учеба накроется медным тазом, а мы с тобой, как и остальные господа офицеры эскадрона, замучаемся писать рапорта и объяснительные. Ты этого хочешь?
Скоропадский тяжело вздыхает, понимает, что я кругом прав. А у меня прямо руки чешутся самому разобраться в истории с агитатором.
— Паш, давай договоримся так — мы его установим, а потом передадим аккуратно наши наблюдения и соображения в руки Николова и Сухорукова.
— Bien[3]. Но каким макаром?
Кручу в голове все, что помню из своего мира про полицейские приемчики — из книг, из сериалов…
— Вот скажи, Пал Петрович, где лучше всего вести агитацию? У нас, в эскадроне.
Скоропадский смотрит удивленно, явно не въезжает, к чему я веду.
— На занятиях по самоподготовке, — развиваю мысль я. — Счет, письмо, чтение… Под этим соусом можно неграмотному товарищу любую пропаганду и агитацию впарить.
— У нас десять вольноперов. Как поймем, кто из них кто?
— Послушаем. Под дверью, незамеченными.
Скоропадский открывает рот… чувствую — хочет возразить.
— История в белых перчатках не делается[4].
— Понимаю… Но подслушивать…
— Мы — эскадрон особого назначения, и методы у нас — особые.
Возразить Скоропадскому нечего.
Следующие два дня нам приходится с самыми разнообразными ухищрениями незаметно мониторить педагогические экзерсисы господ вольноопределяющихся.
Дождь не перестаёт, и это нам на руку. Кутаемся в плащ-палатки, лица прикрыты капюшонами, кто там в задних рядах слушает, и не разглядеть. Тем более в полутьме землянки, в которых постигают премудрости грамматики и арифметики новобранцы.
— Употребляемые нами цифры заимствованы европейцами у арабов, и потому называются «арабскими», — мел в руках вольноопределяющегося третьего разряда Павла Осадчего постукивает по самодельной грифельной (тут её называют аспидной) доске, рисуя цифры от одного до десяти.
— Ишь ты, арапские цифры, — балагурит кто-то из первого взвода.
— Арапы и арабы — сиречь не одно и то же, хотя издавна и живут рядом друг с другом в Северной Африке, — Осадчий поворачивается к слушателям. — Есть еще римская система записи чисел, но она гораздо менее удобна арабской.
— А как раньше на Руси числа записывали, ну, до арапских цифер? — интересуется кто-то из любопытных.
— Да, как и римляне, буквы использовали.
Оставаясь в тени у входа в землянку, прикрытые плащ-палатками, слушаем Осадчего еще минут пять. Разговоры все о цифрах, числах, да о счете.
Трогаю Скоропадского за плечо и киваю на дверь. Нас ждут дальнейшие тайные разыскания.
Воронович тоже весь обсыпан мелом — испачканы не только пальцы, но и обшлага его гимнастерки и даже нос с кончиком уха.
— Букв в русском языке, братцы, общим счетом тридцать пять. Из них одиннадцать гласных, три полугласных… — бывший паж обводит меловой чертой три буквы: «Ъ», «Ь» и «Ы», — и двадцать одна согласная.
Слушатели как могут чиркают карандашами в тетрадках, выводя буквы. Не у всех получается с первого раза.
Коля ходит между «учениками», некоторые из которых годятся ему в отцы, поправляя и показывая.
Парень легок в общении и не спесив, хотя еще несколько месяцев назад вращался совершенно в другом обществе, в кругах высшей аристократии.
Воронович много шутит, но опасных разговоров с сослуживцами не заводит.
Скоропадский вопросительно смотрит на меня. Киваю ему в сторону выхода из землянки.
Под косыми струями дождя плотнее кутаемся в плащ-палатки.
— Если методом исключения, то искомый агитатор революционер — Всяких? — чувствуется, перспектива тратить время на последнего потенциального подозреваемого не слишком улыбается Скоропадскому.
— Павел Петрович, понимаю, промокли и устали слушать, но давайте не расслабляться. Хочу убедиться наверняка, с уликами.
— Вы правы, Николай Михалыч. Идёмте.
Уже вечер.
Территория расположения эскадрона нашими общими стараниями неплохо освещена — столбы с масляными и керосиновыми светильниками расставлены вдоль дорожек, вернее деревянных мостков сколоченных и брошенных поверх грязных ручьев, в которые превратились тропинки и дорожки.
Пробираемся по мосткам к расположению первого взвода, где как раз учительствует Капитон Илларионович, студент-недоучка из петербургской Техноложки.
Прежде чем войти в землянку, останавливаемся у двери, прислушиваемся.
Голос Всяких бубнит с выражением из-за двери, но слова разобрать можно.
— Вот шли по дороге два мужика: молодой, да старый. Видят: на дороге — мешок денег. Молодой поднял и говорит: «вот бог мне находку послал». А старик ему в ответ: «чур, вместе».
С интересом прислушиваюсь.
— Молодой в ответ: «нет, мы не вместе нашли, я один поднял». Ничего ему старик на это не ответил. Прошли они еще немного. Вдруг слышат, скачет сзади погоня, кричат: кто мешок денег украл! Молодой струсил и сказал: «как бы нам, дядюшка, за нашу находку беды не было». Старик сказал: «находка твоя, а не наша, и беда твоя, а не наша». Малого схватили и повели в город на суд, а старик пошел домой.
— Так и поделом ему. А старик ни при чём! Всё правильно, у тебя, Капитон, в твоей книжке написано.
— Ну, Лев Толстой, даром, что граф, а в жизни понимает. Сам с крестьянами косит-пашет, да детишек их уму-разуму учит.
— Баре, они — ить тоже разные бывают. Этот твой Толстой — голова, я слыхал.
— А ведь история-то эта, ребята, — вдруг выдает Всяких, — про нынешнюю войну.
— Да ну?
Еле успеваю поймать Скоропадского, будущий гетман уже дернулся, чтобы распахнуть дверь.
Прикладываю палец к губам.
— Давай дослушаем, Пал Петрович. Похоже, самый сок сейчас пойдет.
— А вот так. С чего японец на нас напал? — Голос Всяких идет вверх.
Ему, похоже, не впервой перед людьми выступать. Опытный.
— Как с чего? Басурман он. Гадостей России хочет сделать, — звонко вступает чей-то молодой голос.
— Не барагозь. Ероха! Земля японцу тутошняя глянется. А мы ее уже заняли, — это кто-то постарше, и, судя по всему, поопытнее, чем Ероха.
— Братцы, да какая же это наша земля? Это ж Китай. У них тут и свой народ, и свой закон, и свой император.
— Была китайская, станет наша! — залихватски замечает кто-то из невидимых бойцов басом. — Землица тут добрая, её на всех хватит, а то у нас в Ярославской — супесь на суглинке, а лучшие земли по сию пору у бар.
— Так, может, братцы, лучше на своей земле порядок навести? — прорезался Капитон, — Чтобы и закон для всех один, и земля, чтобы для всех поровну! В первую очередь, для тех, кто на ней работает, а не прибыли стрижет… Дороги нормальные построить, грамоту всем дать, голод и болезни под корень извести…
Собрание загалдело.
— Не говори глупостей, Капитон Илларионович! — осаживает кто-то басовитый пропагандиста. — Кончится война, тогда и будем думать, а пока надо делать, что командование приказывает. Мы, чай, не бестолочь. Люди почтенные, служивые.
— Будем брать, гада? — шепчет Скоропадский, уцелевшей рукой нашаривая кобуру револьвера под плащ-палаткой.
— Будем, Паша, — киваю я. — Но не сейчас.
