Ротмистр Гордеев 3 (СИ) - Дашко Дмитрий
— Здесь. Кто там?
— Поручик Шведерский.
— Входите, Мишель.
Поручик, статный двадцатипятилетний молодец из нового пополнения нашего эскадрона, командир второго взвода, выглядит обеспокоенным и взволнованным.
— Что за трабл?
Непонимающий взгляд. Опять меня занесло в американизмы из двадцать первого века…
— Простите, Мишель, это американское словечко. Прилипло к языку. Что случилось?
— Вот, — Мишель протягивает изрядно измусоленный и помятый листок.
Вглядываюсь в отпечатанные строки с дореволюционной орфографией и мудреными словами.
«Ко всем другим бедствиям, которые испытывает Россия, прибавилось еще новое великое бедствие: война с Японией. Россия переживает исключительный момент: её государственный строй накануне коренного изменения своих основных форм… В последнее время самодержавию нанесены тяжкие поражения, они-то поставили его на край гибели. Поражения эти двух родов: внешние — на Дальнем Востоке, внутренние — в борьбе с социально-революционным движением. Царская клика втянула Россию и в злосчастную войну с японцами, надеясь этой войной отвлечь внимание тех, кто думает о благе Родины, от того, что он делал внутри страны, как калечил, как душил в ней все живое. Несчастливая война, начатая из династических и спекулятивных целей, истощила и без того надорванные силы народа. Несмотря на это, правительство, по-видимому, решило, во что бы то ни стало, добиться победы и, укрепив этим свой престиж, задушить проснувшееся сознание народа.[1]»
Офигеть… а вот и революционные агитаторы добрались до фронта.
— Большевики? — выходных данных на листовке, разумеется, нет.
— Кто? — недоумевает поручик.
Если склероз мне не изменяет, РСДРП раскололась на фракции в 1903-м, но вряд ли офицеру-фронтовику есть до этого какое-то дело.
— Социал-демократы, — поправляюсь я.
— Скорее, эсеры.
— Откуда у вас это, поручик?
— Отобрал у бойцов нового призыва. Хотели употребить на самокрутки. Я, было, решил, что какую-то книгу раздербанили, а оно вот что оказалось…
— А сами бойцы что говорят?
— Говорят, нашли в отхожем месте.
— Странное место для антивоенной агитации. Большую часть употребят по назначению. Для подтирки.
— Но сперва прочтут… кто грамотный. А что-то схоронят про запас и на те же «козьи ножки». А уж ежели зайдет разговор на тему войны, то и агитаторы свое слово скажут.
— Как думаете, Мишель, кто мог пронести в эскадрон эту заразу?
Поручик пожимает плечами.
— Вряд ли кто чужой, господин ротмистр. У нас в эскадроне не проходной двор.
Это Шведерский верно подметил. Из гражданских к нам доступ есть только у Гиляровского. Да и то, какой дядя Гиляй гражданский? Считай, свой, боевой товарищ.
Полковые и прочие офицеры гарнизона? Так глубоко революционные идеи еще не должны были проникнуть, хотя… где-то на Черноморском флоте уже командует крейсером «Очаков» лейтенант Шмидт…
Нет, агитатор со стороны был бы заметен. Значит он здесь, в эскадроне.
У нижних чинов выход в город строго ограничен, без увольнительной выход за территорию расположения настрого запрещен.
Офицеры пополнения, скорее всего, тоже отпадают.
Кто остаётся? Вольноперы! Господа вольноопределяющиеся. Формально, те же нижние чины, но по положению и степеням свободы ближе к младшим офицерам. Им с выходом в город проще, чем прочим нижним чинам.
Кручу прокламацию в руках.
Какой интересный способ печати. Не типографский, точно… Но и не от руки, хотя и похоже
Соня, словно, угадывает мои мысли.
— Это гектограф, Николя.
— Что? — никогда в прежней жизни про такое не слыхал.
— Гектограф. Технологически элементарно: плоская емкость, да хоть противень с бортиками, заполненная смесью желатина, глицерина и воды, столярного клея. Образуется такой… студень. Далее на листке пишется текст печатными буквами, прикладывается к застывавшей смеси… от одного оттиска можно получить до сотни копий, — спокойным тоном поясняет берегиня.
— Мадмуазель, Серебрякова, — откуда такие обширные познания? — брови поручика удивленно ползут вверх.
Каюсь, я тоже слегка ошарашен.
— Мсье Шведерский, мой батюшка не всегда был профессором истории и автором популярных брошюр по этому предмету. Был и он молод, и в студентах увлекался некоторыми прогрессивными идеями. Но потом встретил мою маменьку, потом появилась я…
Понятно, и бывшему вольнодумцу господину Серебрякову вдруг резко стало не до революции.
— Стало быть, напечатали где-то в Ляояне, а оттуда как-то прокламация попала к нам в расположение, — играет в «Холмса» поручик.
— Мишель, не переценивайте наш Ляоян. Это для наших войск он — центр хорошо укреплённой позиции. Китайцам наши политические… — с трудом удерживаю готовое слететь с языка словечко «разборки», — разногласия… безразличны. А политически активных русских здесь почти нет. Скорее всего, листовки прибыли откуда-то из Красноярска или Харбина.
— Николай Михалыч, что нам с этим делать? — вздыхает Шведерский.
Хороший вопрос.
Сообщить Сухорукову или Николову, и пусть занимаются компетентные ведомства: жандармерия и контрразведка? Выявят они таинственного агитатора? А если выявят, где гарантия, что они выхватят всю цепочку?
— Мишель, подробный рапорт на мое имя. С указанием, у кого из рядовых вы изъяли эту агитку… Я тоже составлю подробный рапорт по команде. Но оба документа пока придержу. Постараемся выявить агитатора в наших рядах своими скромными силами.
Доверительно наклоняюсь к Шведерскому:
— Пригласите ко мне господина ротмистра Скоропадского.
Мишель козыряет и исчезает за дверью.
— Душа моя, — целую Соню в висок, прикрытый прядкой чудесных волос, — спасибо за лекарское искусство, но, как видишь, служба зовет.
— Будьте осторожны, господин ротмистр, вижу, вас опять влечет в рискованные приключения, — иронизирует Соня, и добавляет серьезно, — я не переживу, если с тобой что- то случится.
Она обнимает меня и быстро, словно клюет, целует в губы.
Надоевший дождь лупит по крыше.
Сидим со Скоропадским в закутке, гордо именуемом моим кабинетом, и, вмещающем кроме нас двоих, письменный стол, пару стульев и самодельные полки для бумаг и прочего канцелярского имущества.
В который раз просматриваем список вольноопределяющихся нашего эскадрона в попытках вычислить эсеровского агитатора.
— Воронович Николай Владимирович, вольноопределяющийся первого разряда, сбежал из Пажеского корпуса в добровольцы…
— Сбежал? — уточняю я.
— Самовольная отлучка, — сверяется с бумагами Скоропадский.
— Рисковый парень. Но не думаю, что это он…
В ответ на невысказанный вопрос, поясняю:
— Когда бы он успел в Пажеском корпусе наработать такие связи с эсерами[2]?
Скоропадский хмыкает, но оставляет свое мнение при себе.
— Всяких Капитон Илларионович, вольноопределяющийся второго разряда, студент четвертого курса Технологического института Императора Николая Первого.
— Горячее! Студенческая среда благоприятствует радикальным идеям.
Берём на карандаш.
— Осадчий Павел Аверьянович, вольноопределяющийся третьего разряда, выпускник Киевской учительской семинарии
— А, помню его… из крестьянского сословия парень. Кажется, второй сын зажиточного сельчанина из-под Херсона.
— Тоже потенциально наш кандидат. Остальные вроде, кажутся вполне благонадежными…
Судя по списку, остальные наши вольноперы из вполне «благополучных», как и Коля Воронович дворянских семей.
— И что будем делать, Николай Михалыч? Как определим, кто из этих двоих?
— Заключим пари: Осадчий или Всяких? — улыбаюсь я.
— А вдруг оба? — пугается Скоропадский.
Успокаиваю его:
— Помилуй… Сразу два эсера на наш эскадрон… Теория вероятности говорит нам, что это крайне сомнительно.
— Теория вероятности? — на лице Скоропадского изумление. — Что еще за история такая? Или вы имеете в виду математическую теорию вероятностей Остроградского, Лапласа и Гаусса?
