Дайте собакам мяса (СИ) - Черемис Игорь
Пока что мне, в принципе, везло — мало кому удается преодолеть едва ли не одним махом сразу два звания. Конечно, полгода — это не сто восемь гагаринских минут, но в мирное время и такой карьерный рост выглядит очень перспективно. Я прикинул, что если смогу раз в полгода получать хотя бы очередную звездочку, то через пару лет смогу носить погоны генерал-лейтенанта. Правда, начальник моего направления в союзном КГБ Филипп Николаевич Бобков лишь примеривал себе погоны генерал-лейтенанта. Так что быть мне, как минимум, заместителем Андропова… [1]
Впрочем, я слишком раскатал губу. Никто, разумеется, не будет тащить меня до генеральского звания, даже если я совершу сальто назад в присутствии Брежнева и повеселю старика. Максимум — дотянут за те же пару лет до полковника, дадут какой-нибудь отдел в Москве или даже отправят обратно в Сумы, если посчитают, что Петров набрался достаточно опыта, и на этом моё восхождение к властным вершинам закончится. Как в том анекдоте — потому что у генералов есть свои дети, а мой отец вовсе даже не генерал, да и пусть в моих анкетах в этой графе лучше остается прочерк.
Я прекратил бесплодные мечтания и сосредоточился на том, что натворили за день мои подчиненные.
* * *
Маховик следствия набирал обороты и приносил первые плоды. Папка с делом Петра Якира уже выглядела пухлой, хотя большую её часть занимали старые экспертизы и мало кому нужные на реальном судебном процессе запросы. На обвинительное заключение я посмотрел мельком, хотя сделанная рукой Якира запись — «с предъявленными обвинениями не согласен» — вызвала у меня чувство удовлетворенности. Приятно, когда твои противники действуют так, как ты ожидаешь.
В целом наша задача была понятна и проста. В августе 1969-го письмо, посвященное годовщине ввода войск Варшавского договора в Чехословакию, подписали 15 диссидентов. Из них для советского правосудия была недоступна только некая Вишневская — я такой не помнил, и память «моего» Орехова не помогла. В любом случае, она ещё год назад с семьей уехала в Израиль, и я сомневался, что в Тель-Авиве хотя бы прочитают наш запрос на допрос этой персоны; дипломатические отношения с израильтянами СССР разорвал пять лет назад, после начала Шестидневной войны.
Из оставшихся кто-то находился под присмотром советских правоохранительных органов — Джемилеву сидеть до сентября, а украинец Плющ сейчас находился на экспертизе в клинике Сербского, и я уже мог предсказать его диагноз. Обычно диссидентам ставили «вялотекущую шизофрению», и я подозревал, что врачи недалеки от истины — если все наши доморощенные антисоветчики злоупотребляют «этодругином», то шизофрения у них точно есть, а вялотекущая или нет — вопрос десятый. Горбаневскую — эта фамилия была мне знакома — недавно выпустили из психиатрической клиники в Казани, но она была обязана отмечаться по месту жительства, как и ещё один мой знакомец, Илья Габай, выпущенный досрочно в мае.
Емелькина ещё в начале года добралась до Красноярского края, где ей предстояло куковать в ссылке пять лет, а её супруг Виктор Красин тоже был в ссылке — но в Калинине. Впрочем, у меня была санкция на его арест, так что в случае нужды он очень быстро перейдет из свидетелей в обвиняемые.
Остальные подписанты того письма находились на свободе и даже где-то работали, но их адреса и телефоны мы знали. Собственно, именно их и начали первыми тягать на допросы, спрашивая о том, кто их надоумил поставить свою подпись под антисоветским пасквилем. Конечно, спрашивали не только про это — у них можно было поинтересоваться, например, и их общим отношением к советской власти и к первому государству рабочих и крестьян. Но это были уже тонкости работы конкретного следователя, а я уже убедился, что они оба — и Бардин, и Трофимов — знающие и опытные люди, а к врагам Страны Советов испытывают настоящую классовую ненависть.
Сегодняшний улов был не слишком впечатляющ. Четыре человека из того списка, фамилии мне если что и говорили, то лишь благодаря памяти Орехова — видимо, в будущем от их славы великих деятелей диссидентского движения не осталось ничего.
Зинаида Григоренко была интересна лишь как жена одиозного генерала Петра Григоренко, которого до сих пор не могли дообследовать в психиатрической больнице МВД в Калининградской области. По ней сложно было судить, разделяет она взгляды мужа или нет — насколько я понял, её единственной целью было вытащить того из цепких лапок советского правосудия, на чем диссиденты и играли, обещая несчастной женщине достать луну с неба, если она будет участвовать в их борьбе. Ничего нового эта Григоренко не сообщила, но указала, что присоединиться к письму ей предложил гражданин Якобсон. Этого я очень хотел увидеть, но его вызвали на допрос только на пятницу.
Не стали всемирно известными диссидентами и Леонид Петровский с Григорием Подъяпольским. Первый был историком, выпускником того самого историко-архивного института, который вызывал у меня всё больше и больше подозрений относительно того, чему учат студентов в его аудиториях. Петровский даже недолго поработал в Центральном музее Ленина, но спалился на поддержке одиозной книжки некоего Некрича, который, кажется, первым из историков начал доказывать, что Красная армия отступала до Москвы только из-за Сталина. В общем, ещё один антисталинист, который по собственным соображениям примкнул к диссидентам.
Подъяпольский был геофизиком, много лет работал в институте физики Земли АН СССР, защитил кандидатскую, но в конце шестидесятых связался с диссидентами и пошел по наклонной. До докторской диссертации его не допустили, из института уволили, и сейчас он зарабатывал тем, что готовил абитуриентов по математике. В отличие от Петровского, Подъяпольский был очевидным кандидатом на то, чтобы оказаться в соседней с Якиром камере — его подпись стояла сразу на нескольких обращениях, в том числе и направленных сразу в ООН или в западные газеты, и он очень хотел что-то скрыть. Но Трофимов, который его допрашивал, глубоко не копал, удовлетворившись ещё одной ссылкой на Якира. [2]
Ну а четвертой была Ирина Якир — дочь Якира, жена барда Юлия Кима и очень нервная девушка двадцати четырех лет, которая полностью находилась под влиянием отца и его товарищей по борьбе. Никакой ценности для следствия она не представляла, хотя очень старалась показать свою самостоятельность. Например, заявила, что решила подписать то письмо сама, когда увидела его на столе у отца — а тот, соответственно, ей ничего не предлагал и не заставлял. Но на уточняющий вопрос — сколько подписей на тот момент уже было под письмом, и почему она решила, что его обязательно надо подписывать, слегка поплыла и сдала всё того же Якобсона, добавив к нему Красина.
В целом тройка инициаторов была сформирована, и работа моей группы становилась более целенаправленной, причем значительно быстрее, чем в той истории, которую я смутно помнил. Кажется, по делу Якира коллегам пришлось допрашивать сколько-то сотен человек. Это был такой реверанс новым методам расследования — думаю, при том же Сталине хватило бы слов самого Якира, которые тот смог бы выдавить после пары ударов по почкам. Но сейчас от нас ждали хотя бы видимости соблюдения социалистической законности, поэтому приходилось идти долгим путем. [3]
Я подтянул к себе телефон, сделал два звонка, а потом вызвал дежурную машину и попросил отвезти меня в Перово.
* * *
В квартире Марка Морозова всё было по-прежнему. Всё та же бедность, прикрытая чистотой, запахи больничной палаты из комнаты и какой-то еды с кухни. Правда, место древнего холодильника «ЗиЛ» заняла вполне модерновая «Свияга», да колченогий столик пропал, его поменяли на новый, и он даже не шатался. Всё остальное было в наличии — даже трогательная композиция с искусственными цветами. Ну и тяжелые табуретки, на которые мы с Морозовым снова сели.
