Прорвемся, опера! Книга 4 (СИ) - Киров Никита
— Сейчас, у дяди посидим и поедем снова на вокзал, — спокойным голосом сказала Маша. — Мороженого вам куплю. Говорю же, за день всё успеем и вернёмся.
— Сникерс хочу, — потребовал старший.
— На сникерс денежек нет. Куплю вам пломбир в стаканчике на двоих, поделишься с братом.
— У него горло опять заболит, ему нельзя, — нашёлся хитрый пацан.
— Делиться надо, — отрезала мать и снова перевела взгляд на меня. — Знаете, какой на самом деле он человек, этот ваш коллега? Знаете, чего он тогда Володе наговорил спьяну, что тот аж как ошпаренный из дома выскочил и на вокзал ушёл? Сыну родному такое сказал… А Володя тогда на побывку приезжал, радовался, что домой вернулся. А папаша пил, плевать ему было, только скандал закатил, когда ему за водкой не сходили… Вот и умотал Володя потом в Афганистан… И всё, не видели мы его больше. Говорят, что убили, а тело даже не вернули, там где-то так и лежит… мы в гроб книги положили его, вещи ношеные, чтобы хоть как-то могилку обозначить. Читать он любил, а его самого больше и нет…
Она достала платок и вытерла глаза. Да уж, обида у неё на отца старая, и всё из-за проклятой синьки.
— Отец что же, к вам каждый год приезжает? — спросил я.
— Да приезжает чего-то… зачем-то. Не пускаю на порог. Пошёл он.
Маша промокнула глаза ещё раз и убрала платок, а потом перешагнула через оградку и собралась было прибраться, но убирать было нечего. Мусора нет, старые пластиковые цветы поправлены, под памятником стояла стопка с водкой, накрытая кусочком чёрного хлеба, совсем свежего. Маша её тут же вылила.
— Володя не пил никогда, — сказала она и выдохнула. — На папашу насмотрелся и не пил. Но… убрался тот всё-таки.
— Он каждый год памятник убирает, в городе, — я смахнул снег со стоящей рядом лавочки и сел. — Сюда, говорит, ездить не любит. Раз в год, оказывается, при всём параде туда ездит… вернее, сначала к вам, в область, потом возвращается сюда. И помогает всем в этот день.
— Раз в год и не пьёт, — Маша хмыкнула. — На него похоже. Только раз в год и может потерпеть.
— Зря вы так… Человек-то он хороший, сколько раз нас выручал, — продолжал я. — А если он уж для коллег столько делает, то для семьи-то вообще в лепёшку расшибётся. Наговорил тогда спьяну… видно, что жалеет до сих пор… Но что теперь, вечно на него злиться? Он уже немолод, здоровье не то. А вам хоть какая-то помощь, детей-то, вижу, вы одна растите…
Тут я сказал наудачу, но, судя по её изменившемуся лицу, угадал. А то будь у неё муж, поехала бы одна с двумя детьми в другой город, по зиме и всего на день? Оставить их не с кем, вот и всё. Да и одежда, хоть и чистая, зашитая, но старая, младший донашивал за старшим, новую купить не на что.
— Так и тянет меня на алкашей всю жизнь, — она улыбнулась и достала зеркальце, чтобы посмотреться в него перед уходом. — Один ребёнок от одного отца, второй — от другого, с тем мы даже расписаться не успели. Оба папаши — алкаши, детей заделали и сразу на шею мне вскочили, водку им покупай да корми. Едва отбилась. Вот одна теперь. А где непьющего-то сейчас найдёшь? Перевелись мужики…
— Ну и что тебе дала эта обида, а? Кому от неё легче стало? — спросил я, глядя Маше в глаза. — Гордость? Принцип? А по факту — что? Пустота и злость… Послушай, встреться с ним. Пусть на внуков взглянет, поможет чем сможет, поучаствует. Ты чего ждёшь — извинений? Исправлений? Вот посмотри, что сейчас происходит — приехала, могилку проверила и обратно. А куда? Туда, где ты одна в целом городе… в целом мире. Ну и зачем всё это? Родным людям вместе держаться надо. Что ему от тебя надо? Позвонить раз в месяц. В гости съездить пару раз в год. Просто быть и знать, что вы есть. И живите своими жизнями. Только уже не чужими.
— И чё мне с ним делать? — Маша повернулась ко мне. — Приеду к нему, у него там батареи бутылок, и сам он пьяный, орёт, кулаками машет. Хватит, навидалась такого с детства.
— А он и не пьёт сегодня, — поручился я. — Вот приедем, посмотришь.
Ну, Василий Иваныч, если ты сейчас там прибухиваешь, сам тебе устрою, что подставил. Надеюсь, наклюкаться он не успел, вот только что я видел его трезвым.
Маша покачала головой, но уже не так упрямо.
— И что, будешь мёрзнуть до поезда где-то сидеть? — продолжал настаивать я. — Так хоть не понравится — уедешь. На пенсии отдыхать надо, а он работает, потому что кроме работы у него в жизни ничего и не осталось. А так хоть родные у него будут. Поехали?
— А к кому поехали? — спросил старший пацан.
— К дедушке, — нехотя ответила Маша.
— К дедушке? — пацан обрадовался. — В Питер?
— К другому дедушке, — она поднялась и поправила парню шарф. — Этот не такой вежливый… зато не будет вам нотации читать и всё запрещать, — Маша повернулась ко мне. — А то когда со вторым жила, он морячок из Питера был, а папаша у него — интеллигент, весь такой расфуфыренный, профессор какой-то. Профессор кислых щей, — с чувством добавила Маша. — Нас увидел, так его чуть обморок не хватил, мол, приехали с Сибири, дерёвня. И главное — оба, папаша с сыном, как нажрутся водки, так теми ещё свиньями становятся, натура свинячья так и прёт. Но как трезвые — гонора столько, понтов пустых… ох, как же они достали меня.
Её аж прям прорвало на жалобы, так и жаловалась на родственников второго сожителя, пока я шёл её с детьми до машины дядя Гриши и уговаривал его везти нас к Устинову домой.
Пока ехали, думал, что всё будет насмарку. Он по-любому уже пьяный, и шанс на примирение тогда пропадёт навсегда. Когда доехали, я даже на всякий случай посмотрел на окна квартиры Василь Иваныча, вдруг тот опять что-то бросил в стекло. Якут рассказывал, и такое было.
Но всё целое, а подъезд открытый стоит. Маша у самого входа хотела передумать, но там уже дети, ожидающие встречи с незнакомым им дедушкой, вдвоём так и рвались вверх по лестнице.
— Ну, если он пьёт, — с угрозой сказала Маша у самой двери и поцокала языком.
Я нажал на тугую кнопку звонка. Со второго раза в квартире раздалась трель, потом мяуканье. Затем в дверном глазке появилась тень и загромыхал засов. Василий Иваныч открыл дверь — и уставился на нас, вытаращив глаза. Даже усы будто сами собой распушились от удивления. Не пил — я аж выдохнул.
— О, а я это, ёшки-матрёшки, там чайник поставил, — пробормотал он и сглотнул. — Чаевать будете? Пацаны твои это, Машка? Во, ничё вы большие какие выросли!
Мимо его ног прошла пушистая чёрная кошка и уселась на коврике, глядя своими немного косыми глазами на гостей. Пацаны тут же кинулись её гладить, но кошка не убежала, осталась.
— Кошку завёл? — удивилась Маша.
— Ага, — Устинов почесал затылок. — Ты же любишь кошек. О, Пашка, — он недоумевающе глянул на меня, — ты как тут… а, ну это…
— Да я пойду, — отмахнулся я, — работы много.
— А, ну…
Он наконец догадался отойти, пропуская всех внутрь.
— Заходите. Я тут с чернушкой воюю, не ест ничё, выделывается. Колбас ей надо покупать, как боярыне. Вот, у меня там печенюшки были и варенье ещё есть…
Ну, на пороге, вроде, не поругались, и дети тут же забегали по квартире. Пока пронесло. А дальше пусть старый опер прорывается сам, находит нужные слова, главное — что я их свёл.
Так что я распрощался, но перед тем, как уйти, подобрал стоящую в коридоре за дверью авоську с двумя полными бутылками. Устинов это заметил, показал большой палец и махнул рукой, мол, выброси это к чертям, не нужно.
Ну, чего выбрасывать, куда-нибудь да пригодится. Так что я закрыл дверь и вышел на улицу. В окне квартиры уже горел свет.
— Заманал ёклм бухат опять, — выдал дядя Гриша и сматерился. — Доча приехала, а он бухат, ядрён пистон.
— Да не пьёт он, дядя Гриша. Все нормально. Поехали-ка… в морг прокатимся.
— А, вы апять за сваё, — только и разобрал я.
Ладно, работа-то никуда не ушла. У нас на повестке дня Сафронов и маньяк, и оба дела требуют что-то придумать, пока не стало поздно.
Та-а-а-ак, а что мы знали о маньяке? Пользовался струной от виолончели, и улику пора приобщать к делу, чтобы эксперты могли провести исследование и сказать — этой струной душили или нет. Но я думаю, что именно этой.
