1914 (СИ) - Щепетнев Василий Павлович
Он молчал, но я видел, как его пальцы сжимаются в кулаки, как в глазах мелькает та самая тень, которая бывает у людей, понимающих, что они никогда не получат того, что дано другим просто по праву рождения.
— Я не завидую, — повторил Коля, но на этот раз его голос дрогнул. — Совсем. То есть нет, немножко завидую, но по-хорошему, потому что… ну, ты понимаешь.
— Понимаю, виконт, понимаю.
Коля вдруг спросил:
— А ты его когда-нибудь наденешь?
— Непременно. На первом же официальном приёме. Пусть видят: русский и прусский — братья навек!
— А если… — он запнулся, — если тебе скажут, что ты не имеешь права его носить?
Я рассмеялся.
— Кто скажет?
— Ну, я не знаю… революционеры.
Однако! Откуда Коля знает про революционеров? Не иначе папа доктор его просвещает. Скользкая тема.
— Революционеры? — я пожал плечами. — Они пока что больше заняты тем, что строят козни и планируют мировую революцию. Не до орденов им. Потом, потом. Если победят. Но они не победят.
В глубине души я понимал Колю. Мир менялся. Ещё вчера казалось, что империи стоят нерушимо, а сегодня уже слышался гул приближающейся бури.
— Ты думаешь, когда-нибудь ордена станут никому не нужны? — спросил Коля.
— Всё возможно, — ответил я. — Но пока они есть, их стоит ценить. Они ведь и сами по себе — произведение искусства. И знак признательности.
Вагон мягко покачивался, за окном мелькали прусские поля Ясно, что эта поездка — лишь маленький эпизод в череде событий, которые однажды станут историей. А орден Чёрного Орла — просто красивая безделушка в этом бесконечном потоке времени.
Но пока что он сверкал в моей ладони, и этого было достаточно. Пока достаточно.
Коля мной гордился и, по мере возможности, мне подражал. Обычное дело — младший преклоняется перед старшим. Ульянов Володя — перед Ульяновым Сашей. Разница лишь в том, что у них всё кончилось виселицей, а у нас пока детские игры, которые, впрочем, тоже иногда бывают опасны.
— По праву рождения тебе орденов не положено, — начал я просвещать Колю. — Но ты можешь их заслужить. Знаешь же, за Богом молитва, а за царём служба не пропадают.
Его лицо осветилось.
— Правда?
— Конечно. Сергей Юльевич, например. За свои заслуги пожалован графом! И орден Черного Орла у него тоже есть. Так что служи, друг Коля, и воздастся. С годами. Подрасти тебе надо, — сказал я покровительственно, как десятилетний — восьмилетнему. — Но кто мешает учредить награду для мальчиков? Никто!
И мы стали выдумывать детские ордена. «Орден Следопытов», медаль «За волю к победе», почётный знак «За успехи в собирании грибов». Один орден, «За поездку в Германию», тут же и сделали — из разноцветной конфетной фольги и картона. Получилось блестяще. С десяти шагов от ордена Чёрного Орла и не отличишь!
За окном пролетали станции и полустанки, на столике тоненько позванивали чайные ложечки в стаканах. А подстаканники-то оловянные! С одноглавым орлом и буквами K. P. E. V. Мы ехали в особом вагоне Прусской железной дороги — том самом, что напоминает ларец для драгоценностей, обитый снаружи скромным синим сукном, а внутри блиставший позолотой и бархатом. Вагон, в который простому смертному билет не купить, даже если бы он пожертвовал годовой зарплатой берлинского почтальона. Два таких вагона, словно близнецы-соперники, прицепили к курьерскому поезду, чьи стальные бока сверкали холодным блеском прусской дисциплины. В одном ехали мы — я, мальчишка в мундирчике лейб-гвардии гусарского полка, и моя команда во главе с гувернёром, графом Витте. В другом отец моего большого друга принца Вилли. — его Императорское и королевское Высочество Фридрих Вильгельм Виктор Август Эрнст Прусский, а для меня просто mein lieber Onkel Willie, чьи усы, закрученные вверх с точностью артиллерийских калькуляций, казались отдельным участником переговоров. С ответным визитом. Тоже как бы частным. И тоже со своей командой — свитой из адъютантов с лицами, будто вылитыми из бронзы, и тайных советников, чьи портфели вздулись от бумаг, обреченных на вечную непрочитанность.
Вообще-то он был мне не дядей, а кузеном, но из-за разницы в возрасте — кронпринцу тридцать два года, мне десять, — я звал его дядюшкой, а он, щурясь сквозь монокль, нисколько не возражал. Возможно, находил в этом некую пикантность: игра в патриархальность среди стальных рельсов, уносящих нас в будущее, где родственные связи будут меркнуть перед холодным расчетом канцелярий. Его смех, громкий и внезапный, как залп салюта, заставлял вздрагивать даже фарфоровые чашки на столике — венские, с цветочным орнаментом, пережившие ещё Франца Иосифа.
Ой, тянет меня на красивости. Вот что делает Пруссия с простым русским цесаревичем.
Хороший вагон, признаю. Хотя в нашем поезде вагоны получше: там ковры глушат шаги, а зеркала в позолоченных рамах отражают не лица, но тени имперского величия. В нашем поезде мои покои отделаны специально для меня — голубой шелк стен, акварели Бенуа, книжный шкаф с Жюлем Верном и Пушкиным. Но и этот хорош: красное дерево панелей, бронзовые бра в форме драконьих голов, шторы с кистями, тяжелыми как судьбы династий. Почему-то на ум приходил запломбированный вагон, в котором Ленин сотоварищи прибыл на Финляндский вокзал весной семнадцатого. Не думаю, что тот вагон был лучше. Нет, не думаю. Хотя, кто знает — может, история, эта капризная модистка, уже примеривала к событиям кружева иронии: один вагон везёт наследника империи, другой — её могильщика. Но сейчас Ленин, кажется, в Польше. Я там, в двадцать первом веке, кино видел, «Ленин в Польше». Хотя постойте, в какой такой Польше? В Царстве Польском? Вряд ли, он же прятался от жандармов. Наверное, он был в Австрии. Но «Ленин в Польше» для советского кино звучит лучше. Значит, он в Австрии, корреспондент «Правды», вырабатывая между заметками планы, как превратить империалистическую войну в войну гражданскую. А если её не будет, войны империалистической? Не будет и гражданской? Очень надеюсь.
GrandMa с нами не поехала. Она решила завернуть в Стокгольм — на «Полярной Звезде», конечно. В её каюте всегда стоит запах ладана и лаванды, а на столике лежит тетрадь с ядовитыми заметками о родственниках. Думаю, просто посчитала ниже своего достоинства ехать курьерским поездом, пусть даже в особом вагоне. «Поезда — для деловых людей и революционеров, — говорила она, поправляя горностаевую пелерину. — Императрицы выбирают море». Ну и ладно. Нам и в самом деле было бы тесновато — у бабушки ведь своя свита: статс-дамы с лицами, как у сов, и камергеры, научившиеся дремать стоя. И багаж — тридцать два сундука, включая тот, где в бархатном футляре хранятся шестнадцать фунтов отборных драгоценностей короны, тех, из-за которых у GrandMa нелады с Mama. Граф Витте вздыхал, глядя на расписание: «Ваше Высочество, без неё мы успеем в Петербург к ужину. С ней — к Страшному суду».
Поездка в Германию, похоже, удалась. Витте сделал всю работу. Какую? В общих чертах, подготовил соглашение о ненападении, о границах, о сотрудничестве и о чём-то ещё — детали тонули в чернильных озерах параграфов. Помню, как он, согнувшись над столом, вполголоса диктовал секретарю: «Статья пятая… В случае нарушения вышеозначенных пунктов…» — а за окном мелькали прусские равнины, аккуратные, как шахматная доска. Я? Я сам бы не смог ничегошеньки. Разве что покормить сушеными финиками мартышек в берлинском зоопарке. Однако орденом Большого Орла кайзер наградил именно меня. Приватно, в кабинете, пахнущем сигарным дымом и грустью. «Не время раскрывать карты, — сказал он мне, поправляя оранжевую ленту через плечо. — Вот когда кронпринц подпишет договор в Санкт-Петербурге, тогда будет можно. А пока…» — он щёлкнул каблуками, и луч заката упал на его эполет, выхватив из тьмы вензель «W». Высокая политика делается в тишине, но пахнет она, как я заметил, гусиными перьями, сургучом и коньяком из походного сундучка.
Пока Витте и наш посол трудились на дипломатическом поприще, я укреплял родственные связи. Мы с Вилли стреляли в цель из духового пистолета — подарка от моих немецких читателей — и ели baumkuchen, чьи слои напоминали нам кольца власти. «Видишь, — говорил папа-кронпринц, обмакивая пирожное в шампанское, — политика — это как этот торт. Режь тонко — и все будут довольны». Я кивал, думая о том, что там, в прежней истории, он этой осенью наденет каску с шишаком, а ещё лет через тридцать — будет кусать усы в голландском изгнании. Но сейчас, в вагоне, убаюканном стуком колёс, мне казалось, что будущее — лишь продолжение этого бесконечного обеда, где официанты в ливреях подают на серебре вечность.
