1914 (СИ) - Щепетнев Василий Павлович
А заполночь Михайло Васильич меня разбудил. Пора!
Это слово — «Пора!» — звучало как приговор. Или как освобождение. В такие минуты кажется, что жизнь — это поезд, который давно уже набрал ход, а ты лишь пассажир, не решающийся даже выглянуть в окно.
Я простился с Papa, Mama и сестрицей Ольгой (остальные сёстры уже спали), и в окружении сопровождающих поездом — нашим поездом — добрался до Санкт-Петербурга, оттуда катером — нашим катером — до Кронштадта, где уже стояла под парами «Полярная Звезда».
«Полярная Звезда»… Какое прекрасное название для корабля. И какое грустное. Звезды, как известно, светят даже тогда, когда империи, которым они служили символом, уже обратились в прах.
Она и должна была стоять под парами. Не ради меня, конечно. Ей положено идти в Копенгаген, где принять на борт GrandMa, вдовствующую императрицу Марию Федоровну. Обыкновенное дело — бабушка каждый год ездит навестить родных. Племянника, датского короля Кристиана Десятого. Ну, и остальных. Много, много у нас родственников в Европе.
Родственники… Как странно, что кровные узы крепче политических. Через сто лет, когда все эти короли и императоры станут лишь строчками в учебниках, их потомки все равно будут собираться за одним столом, пить вино и вспоминать о временах, когда мир еще казался прочным, а власть — вечной.
А я — безбилетный пассажир. Нет, не в поезде, мчащемся сквозь сибирские просторы, а на этой драгоценной яхте, что рассекает свинцовые волны Балтики. Аки тать в нощи прокрался, устроился в каюте, декорированной морёным дубом времен Петра Великого, и теперь пробираюсь сквозь моря, словно беглый каторжник, облаченный в мундир наследника. Это план такой — отбыть негласно, под покровом тумана. Для конспирации, как говаривал Спиридович, потирая холеные руки. Разработан совместно им, Войейковым и Маклаковым за столом императора, и утверждён Papa после долгих колебаний. Помню, как выступил пот на его висках, когда он ставил резолюцию: «Дозволяю, во имя блага России». Хотя… Ведь было жарко, очень жарко. Потому и пот.
Не сразу, ох не сразу согласился Papa на мою поездку. Семь вечеров подряд они шептались в Малахитовой гостиной, перебирая аргументы, словно четки. «Ваше Величество, — настаивал Маклаков, — это единственный способ сохранить видимость нормальности». А я в это время спешно шлифовал «Тайну двух океанов», стараясь не думать, что будет дальше, что детство кончилось в тот миг, когда сам себя назначил живой декорацией придворного спектакля. Но — согласился Papa. Внук едет к бабушке, дядюшке, кузену и племяннику — семейная идиллия, достойная пера Чарской. Да сейчас тысячи внуков моих лет колесят по империи к родным. Кто в кибитках, кто в вагонах третьего класса. Только, в отличие от них, я плыву на «Полярной Звезде», где каждый гвоздь отполирован до зеркального блеска, под охраной трехсот пятидесяти моряков, чьи лица белее моих перчаток.
И персональные телохранители есть — настоял Спиридович, вспомнивший, должно быть, террористов-революционеров. Два агента, из казаков, я ведь Атаман всех казачьих войск Империи. Зовут их Григорий Мелихов и Михаил Кошевой. Бывают же совпадения в жизни! Когда Спиридович представил их, я едва не фыркнул в лакированную перчатку. «Ваше Высочество изволит смеяться?» — спросил он, и я поспешил сослаться на сенной насморк. Агентурные клички — Гришка и Мишка, опять совпадение! Хоть сейчас в фильм о Джеймсе Бонде. По легенде, это мои лейб-казаки. Может, такими и станут, если останутся живы. Да останутся, останутся, что с ними может случиться Мы мирные люди, добрые путешественники, весёлые друзья.
«Ничего необычного, — шепнул мне Витте, когда мы еще ехали на поезде. — В Европе теперь каждый принц носит за собой шлейф из горцев или басков. Это называется local color».
У GrandMa в Копенгагене тоже двое лейб-казаков в телохранителях, правда, больше похожих на буфетных слуг.
Кроме этого, в поездке меня сопровождает маленький двор на плаву. Доктор Деревенко с его вечным саквояжем, словно ядерным чемоданчиком из двадцать первого века. Всегда рядом. Личный духовник отец Евфимий — он же, как знаток монастырской кухни, взял на себя труд быть моим поваром. Камердинер Василь Михайлыч, без которого я и носки надевать не умею, — куда ж мне без него! Распорядитель в штатском барон Тольтц, чья бородка клинышком напоминает великого французского кардинала. И главная жемчужина в этом ожерелье — гувернёр, гувернёр! — сам граф Витте.
После того, как он и его супруга получили приглашение на моё десятилетие в Александровском дворце с предварительным чаепитием тет-а-тет с Государем (подано было на сервизе с вензелями Павла Первого, что само по себе многозначительно), отказаться он не мог. Жена бы не позволила — говорят, Матильда Лисаневич до сих пор вспоминает, как ее не пригласили на коронационные торжества. «Сергей Юльевич, — сказала она, как передал мне добрый человек, — вы обязаны ехать, если Империя того требует». Витте всегда исполнял свой долг перед Империей. И сейчас исполнит.
Конечно, в нашей поездке главным был он. А я — дымовая завеса, отвлекающий маневр в духе наполеоновских войн. Повод для визита, как мальчик с пальчик, указывающий дорогу к замку великана. Хотя, быть может, и моего мёда капля будет в этой дипломатической медовухе. Или нет. Вчера в поезде Витте обронил: «Историю, Ваше Высочество, делают не дети, но их воспитатели». До сих пор размышляю, не зашифрован ли в этих словах очередной урок политэкономии…
Я расположился в своей каюте, хотя мог занять и лучшую. Хотя — какую лучшую? Императорскую? И глупо, и ни к чему. Да и что есть императорское в этом плавучем мире стали и бархата? Золоченые рамы, да тяжелые портьеры, да бюст Екатерины в углу — всё это напоминало бы скорее музейную диораму, чем жилое пространство. Нет, моя каюта, во-первых, и без того хороша, а с точки зрения паренька двадцать первого века, так просто роскошна. Три картины Барбера на стенах. Или переборках? Эти тонкие грани между сушей и морем, между интерьером и корабельной утробой… Барбер, этот певец высшего среднего класса, прекрасных детей и роскошных собак. Одна картина — девочка и колли, другая — мальчик и английский бульдог, третья — три болонки, и опять девочка в пышном платье. Я вспомнил Джоя и загрустил. Даже затосковал. Говорят, что лучшее средство от подобной тоски — завести нового пса. Может быть, может быть…
Мы мирно скользили по Балтике, где волны лишь лениво облизывали борт, словно прирученные звери.
Каюта оборудована для меня Mama. Не её руками, но её разумом. Никаких углов, никаких граней. Твердые поверхности, о которые можно удариться, покрыты пробкою, испанским войлоком и прочим безопасным материалом, декорированы гобеленами и шкурами полярных медведей. Последние, впрочем, вызывали у меня анахроничный стыд: в двадцать первом веке за такие трофеи экоактивисты закидали бы яйцами хоть самого цесаревича. Но здесь, в этом странном карнавале истории, где я оказался по воле провидения, природа всё ещё для человека, а не человек для природы — время такое. Хотя на будущее я попрошу оставить лишь ковры. Гобелен туркменской работы с бесконечными узлами-оберегами — вот подлинное искусство, где каждый стежок кричит о тщете человеческих амбиций перед лицом вечности.
Книжный шкаф, среди новинок — роман Джека Лондона The Mutiny of the Elsinore. С парусником на обложке, чьи мачты уперлись в кромку книги, будто пытаясь вырваться из плена бумаги. Ирония названия: Elsinore — ведь это шекспировский Эльсинор, замок Гамлетовских метаний. А я, подобно датскому принцу, гляжу на череп Йорика — только череп этот размером с целый континент, и зовется он Европой. Может, и почитаю Джека Лондона. Может, нет. Плавание недолгое, послезавтра до полудня будем на рейде Пиллау, а там и до Кёнигсберга рукой подать. Впрочем, рука эта, протянутая через века, дрожит: успею ли? Успею ли перехватить нить, которую Клио уже занесла над ножницами Судьбы?
Алексей, не думай красиво. Будь проще, и тебя поймут.
