1914 (СИ) - Щепетнев Василий Павлович
— Что же ты вычитал, Алексей?
— В газетах российских, бесконечно пишут о долге перед союзниками. Мы, Россия, должны выполнить наши обязательства! В газетах же британских пишут, что Британия должна отстаивать свои интересы. А о долге перед Россией не пишут. Совершенно. Британия России не должна ничегошеньки. Россия должна радоваться, если Большой Сахиб посылает её в огонь за каштанами.
— Это простая газетная риторика, только и всего. Всё гораздо сложнее
— Медицинский градусник, любезный Papa, тоже прост, не разбирается в сложностях болезней. Капля ртути в стеклянной трубочке, и шкала, больше ничего. Но если градусник показывает, что температура высокая — значит, человек нездоров, что-то не в порядке.
— Тебе так не нравится Англия?
— Я восхищаюсь Англией. Я хочу ей подражать. Но не так, как многие сегодня.
— Объясни.
— Многие считают: Англия заботится об Англии, значит, и нам нужно заботится об Англии. А я считаю, что Англия заботится в первую очередь о себе, значит, и нам нужно в первую очередь заботится о себе. И во вторую очередь, и в третью. А воевать в интересах Англии не стоит. Я читал: война с Японией обошлась России в два с половиной миллиарда рублей прямых убытков. А Германия не Япония, с Германией убытки возрастут на порядок. Зачем? Прямым нашим конкурентом Германия не является, делить нам, по сути, нечего. Напротив, немцы работают в нашей экономике, на наших заводах, немцы служат в наших учреждениях, с ними как быть? Прогонять, множа убытки?
— Значит, ты сядешь за стол переговоров с Маленьким Принцем и решишь, быть или не быть войне?
— Оно бы неплохо. Нет, я думаю, что письмо принца Вильгельма — это отличный повод для неофициальных переговоров. Маленький цесаревич едет в гости к соседу, маленькому принцу — что в этом предосудительного? Ничего в этом предосудительного нет! Ну, а с цесаревичем едут взрослые, сопровождение мальчика. Обычное опять же дело. И эти взрослые могут поговорить на разные темы. О видах на урожай, о портретной живописи, о кинематографе, даже о войне и мире.
— И кого же ты предлагаешь в такие сопровождающие — без намека на насмешку спросил Papa. Мои акции после того, как я распознал подмену Мюллера, котируются на семейной бирже весьма высоко.
— Увольте, любезный Papa. Я плохо знаю деловые качества ваших сегодняшних министров, и совсем не знаю деловые качества министров прежних. Думаю, что это должен быть человек опытный, человек авторитетный, человек с большими заслугами. А кто — это уж вам, Papa, решать. Вы их насквозь видите.
Я и в самом деле не знал. Школьный курс утверждал, что все министры последнего Императора были малоспособными карьеристами. Был, правда, Столыпин, так его убили. А остальные только старались угодить царю, но дело знали плохо. Ах, да, был еще Витте, «Граф Полусахалинский», но Papa его почему-то не любил, и охотно отправил на покой.
А собственным наблюдениям я доверял не вполне. Мне вот казалось, что Горемыкин — фамилия говорящая, но так ли это?
— То есть ты, Алексей, хочешь полезть в пасть ко льву? — сказала до того молчавшая Ольга. — И ты думаешь, что мы тебя отпустим?
— В особых обстоятельствах пасть льва может оказаться самым безопасным местом. И я не думаю, что кайзер возьмет меня в заложники и станет вас шантажировать. Нет. И потом, я не уверен, что в Кёнигсберге или в Берлине я буду в большей опасности, чем здесь. Совсем не уверен — после пожара на Ферме. И, наконец, я же поеду не навсегда, не бесповоротно. Неделя, много две — и обратно. Кстати, GrandMa собиралась из Лондона возвращаться через Берлин — вот бы нам там и встретиться. Очень даже хорошо бы вышло: бабушка и внук навестили нашего дядю, нашего кузена и нашего племянника. И все они — Вилли.
— Слишком опасно, — упрямо продолжила Ольга. — Ты — наследник. Случись что с тобой — это будет непоправимо для династии, для трона.
— Вопрос о престолонаследии нужно решить, и решить сейчас, — сказал я, требовательно глядя на Papa. — Акт императора Павла следует изменить. Что было хорошо для восемнадцатого века, не годится для века двадцатого. Новая редакция должна звучать так: в первую очередь наследие престола принадлежит старшему сыну царствующего императора, а после него всему его мужскому поколению. По пресечении этого мужского поколения, наследие престола переходит на старшую дочь царствующего императора, а в случае невозможности -и далее на остальных дочерей. Собственно, Павел Петрович так и писал, но Великие Князья перетолковывают это по-своему, мол, негоже лилиям прясть.
— Но, Алексей, почему я? — из скромности спросила сестра.
— Не в тебе лично дело. И не во мне. Дело в монархии, как в институте. Монарх — это не капитан пиратского корабля, его не выбирают. Монарх — это звено в цепи истории. Почему в документах, в речах монарх говорит Мы? Потому что устами императора говорят все монархи династии, прошлые и будущие.
И, случись что со мной, начнется пря. Uncle Mike? В морганатическом браке, не годится. И каждый Великий Князь начнет доказывать, что он — самая подходящая фигура. Начнут тянуть трон каждый в свою сторону. Ну, а трон только с виду прочный, а на самом деле лучше не проверять.
И народ должен быть уверен: монархия незыблема! Богом данный Император — это вы, любезный Papa. Наследник — я. А если я вдруг по каким-то причинам выбываю из строя, в жизни всякое может случиться, тогда наследницей становится кесаревна Ольга. Далее Татьяна, Мария, Анастасия. Всё по порядку, всё по закону.
— Это не простое дело, Алексей, — ответил Papa.
— А у Императора простых дел нет. Но он Император, и может диктовать свою волю. Кто против? Великие Князья?
— Великие Князья требуют уважения.
— У Императора нельзя требовать. Императора можно лишь нижайше просить. Пока в глазах народа я — единственный законный наследник, наш трон — на одной ножке. А если вы, любезный Papa, объявите, что ваши дочери такие же законные наследницы в порядке старшинства, трон будет стоять неколебимо, и народ сохранит уверенность в завтрашнем дне. А уверенность в завтрашнем дне, она дороже серебра и злата. Если бы я был уверен в завтрашнем дне… — и я выбежал из кабинета, заливаясь слезами.
Да. Плакса. Иногда. В девять лет это простительно. Особенности воспитания — женское окружение, болезнь, лакричное детство… Но тут я себя взвинтил нарочно. Речь свою готовил два часа. Составлял в уме, правил, вычеркивал. Была идея сравнить трон со стулом работы мастера Гамбса, в котором спрятала бриллианты мадам Петухова. Вычеркнул безжалостно, хотя и подумал — вдруг Ильф и Петров под видом Воробьянинова и отца Федора изображали каких-то Великих Князей? Особенно в сцене, когда они дербанили стул из Старсобеса, приюта старушек?
Убрал и «в очередь, сукины дети, в очередь». Нехорошо ребенку так отзываться о старших, тем более, о Великих Князьях.
Произносил в уме. Три раза. Искал верные интонации. Мальчик — пророк, мальчик — вундеркинд, просто испуганный слабый мальчик-визионер, страшащийся увиденного. Переход от одного к другому. Подражал, конечно. Героям кинофильмов, которых я там, в будущем, смотрел изрядно. Гамлет Смоктуновский, Сталкер Кайдановский и даже Смердяков — Никулин. Получилось местами картинно, местами картонно, но ждать от маленького мальчика совершенства не стоит. К тому же сейчас, в одна тысяча девятьсот четырнадцатом году, говорят иначе, нежели век спустя. Впереди сто лет упрощения, когда нормой станет язык пролетария, язык подворотни. Сейчас иначе, сейчас образованные люди стараются говорить возвышенно и книжно, особенно на публику. Papa и сестрица Ольга и были моей публикой.
Да, выступление моё неестественно для ребенка. Но оно и должно быть таким — неестественным. Потому что обыкновенные слова обыкновенного мальчика кто будет слушать? А вот мальчика необыкновенного — прислушаются. Я надеюсь, что прислушаются. Не задним числом станут восторгаться, ах, как он знал, а послушаются сейчас, и если не сделают сразу по-моему, то хотя бы поразмыслят — зачем всё ставить на больного мальчика, когда есть почти взрослые, умные и здоровые девочки?
