Благословенный. Книга 7 (СИ) - Коллингвуд Виктор
Конечно же, Фуше никогда не был пламенным революционером. Он редко выступал в Конвенте, предпочитая, как и аббат Сийес, плести интриги в кулуарах Тюильри. И так случилось, что к его тихому голосу всё чаще прислушивались. Он не пел псалмов и благодарственных гимнов — он составлял списки тех, кому суждено отправиться на гильотину. Когда Робеспьер направил его в Лион, это стало приговором этому богатому южному городу: под его надзором рушились семьи, бесследно исчезали благородные фамилии, улицы тонули в крови, а над площадями витал запах пороха и гари. Нет, он не был якобинцем, но в жестокости, безжалостности к врагам Революции далеко превзошел их всех. Он не считал погибших — он вычёркивал их. Но, если бы Иосиф Виссарионович Джугашвили вдруг реинкарнировал в одного из вождей Конвента — даже он не смог бы направить в Лион грозное послание «Уймись, дурак!».
Ибо Фуше был умён. И он всегда знал, когда следует исчезнуть, и когда — вернуться. Несмотря на ужасную репутацию Лионского палача, Фуше уцелел при падении Робеспьера, потому что слишком хорошо знал, что из себя представляют эти республиканские деятели. Добродетели Революции, которые проповедовал Робеспьер, были слишком утомительны для широких масс. Фуше предпочитал знание, порядок… и страх.
И именно поэтому после окончания эпохи террора он не только остался на своём месте, но и открыл для себя новую эпоху процветания и успеха: он оказался нужным новой власти даже более, чем прежней. Как оказалось, Фуше обладал редким даром собирать и анализировать всевозможные сведения, создав для этого настоящую шпионскую сеть. Он слушал всех — в трактирах, в гостиных, в салонах, в спальнях. Он был нигде и везде: его не было видно, но все знали, что Фуше внимательно наблюдает за всём, что происходит в Париже, и все боялись его. И именно в этом заключалась его сила: Фуше все видел и знал. Без гнева. Без страсти.
Зато с пониманием.
Падение Директории, появление Консулата он встретил без восторга, но с интересом. Вступив в заговор с Сийесом, Фуше не прогадал, и вскоре стал при новом правительстве министром полиции, обладающим огромными полномочиями и солидным бюджетом. Франция притихла. Газеты писали о нём с опаской, враги — с уважением, а друзья… Друзей у него не было.
И теперь, сидя в тиши кабинета на острове Сите, господин министр внимательно изучал донесения секретных агентов, касающиеся деятельности некоего господина Строганофф.
Персонаж, судя по всему, был преинтересный. Несколько лет подряд он ошивался в сначала в Национальном собрании, затем — в Конвенте, появлялся в разных якобинских и жирондистских клубах. Два года назад он занялся налаживанием торговых связей в интересах русской компании «Русский дом», курировал ныне замороженное в связи с войной строительство гигантского магазина в Париже.
Казалось бы, вполне себе заурядный представитель русской аристократии, последнее время вслед за своим царём просто помешавшийся на поставках колониальных товаров и торговле. Казалось бы, если бы ни одно «но».
В Лондоне, где на Рождество такой магазин, по слухам, был с большим шумом и помпой открыт, его строительство, в числе прочих, курировала русская авантюристка мадам Жеребцова, столь явно скомпрометировавшая себя в ситуации с пленением прусского короля Фридриха-Вильгельма. Другими словами, в Англии делами «Русского Дома» занималась шпионка царя Александра.
И тут же встаёт интересный вопрос — если такое случилось в Англии, отчего того же не могло произойти и во Франции?
Казалось бы, вопрос элементарный, ответ на него напрашивался сам собою. Но пока еще господина Строганофф никто в Париже и пальцем не тронул. Нет, господин Фуше не был идиотом, и вопросы такого рода он задавал себе уже очень давно. Но запрос на искоренение во Франции русского шпионажа поступил ему только сейчас…
Министр без труда вызвал в памяти воспоминания о своей недавней встречи с консулом Жубером.
— Мосье Фуше, я отправляюсь на войну в Германию. Консулат принял согласованное решение, поддержанное Советом Старейшин, открыть в этом году кампанию по уничтожению Северо-Германского союза, угрожающего безопасности нашей границы на Рейне. Вы, вероятно, знаете, что на стороне Германии с огромной вероятностью может выступить и Россия. Это обстоятельство заставляет нас быть особенно осторожными. Увы, наше правительство пока еще не смогло обеспечить себе достаточно прочного положения.
— О, да, консул, ситуация внушает тревогу! — подтвердил Фуше. — Заговоры множатся — и роялистские, и якобинские. Мои агенты сообщали, что в Париже был замечен вождь шуанов Жорж Кадудаль.
— Вандеей и ее вожаками я займусь потом, когда смогу одолеть угрозу с Востока — поморщившись, произнёс консул Жубер. — Сейчас вам следует сосредоточиться на бывших прусских и, особенно — на русских шпионах.
— Я занимаюсь этим постоянно! Под особый надзор помещен бывший посол Берлина Луккезини и русский посол Морков; кроме того, наше внимание вызывает еще несколько очень сомнительных русских господ; среди них граф Алексей Орлофф, столь знаменитый в прошлое царствование, а также связанный с ними аристократ Строганофф.
— Прекрасно. Я рассчитываю на вас, месье! — резко прервал разговор военный консул. — Конечно, вам не следует упускать из виду и господ из Вандеи, они могут быть очень опасны. Когда я вернусь из Германии, мы сможем заняться и ими тоже, но сейчас самое важное — это немцы и русские… Пожалуй даже, прежде всего — русские!
Воспоминания развеялись, и министр почувствовал, как на него наваливается усталость. Давала о себе знать проведенная без сна ночь.
«Надо сейчас хотя бы пару часов поспать», — подумал Фуше, развязывая галстук и опускаясь на изящную кушетку в колониальном стиле. «А потом надо будет вплотную заняться господами Строгановым и Орловым»
Глава 11
Итак, французское наступление, начавшееся с первых же дней весны, спровоцировало в новорожденном Северо-Германском союзе острый внутриполитический кризис, разрешившийся столь неожиданным (но не для меня) образом. Период напряженного ожидания кончился, и все завертелось: буквально на третий день после принесения присяги чиновниками и ландратами основных земель Союза мы огласили наш договор с Англией, согласно которого Франции была объявлена война.
Понятно было, что теперь все внимание мне придется сосредоточить на разразившемся конфликте. Однако, прежде чем погрузиться в чисто военное планирование, мне предстояла еще одна чисто политическая встреча — с представителями польской элиты.
Было очевидно, что от позиции поляков зависело очень многое. Польша — это тыл нашей армии. Следовало понять заранее: будем ли мы спокойно получать из Польши продовольствие и снаряжение, или кто-то ударит нам в спину. Кроме того, польская армия, насчитывавшая в то время уже около 50 тысяч штыков, была весомой гирей на весах нашего противостояния французам.
Итак, я вызвал на встречу президента Речи Посполитой Тадеуша Костюшко. Для ускорения дела было решено провести переговоры в приграничном городишке Гляйвиц. Трясясь туда по скверной силезской дороге, я прикидывал наши шансы на достижение договорённостей.
В целом последние месяцы наши отношения с поляками складывались напряженно, и постепенно они ухудшались. Согласно нашего договора с Костюшко, русско-польская граница определялась путём плебисцита — голосования жителей поветов и староств, то есть уездов. Голосование должно было быть всеобщим; большинством голосов определялось, отойдёт тот или иной повет (уезд), а Польше или останется у России. Однако, если в результате голосования повет окажется со всех сторон окружён территорией другого государства, он должен был перейти к этому государству, а жителям его предоставлена возможность переселения.
Польские помещики, разумеется, вовсю выкручивали хлопам руки, чтобы они голосовали «как надо». Я же делал ставку на крестьян: множество панов, не сумевших подтвердить документально своё шляхетство, были лишены владений, а земли розданы крестьянам за очень скромную плату. Это вызвало среди поляков бурю возмущения: они всюду говорили о «подкупе» мною русинских избирателей. Ради победы на плебисците польским эмиссарам пришлось согласится с произошедшим, и даже обещать крестьянам, что в случае возврата земель под власть Польши никакого пересмотра результатов раздела панских земель не будет. Впрочем, никто им, разумеется, не поверил.
