1914 (СИ) - Щепетнев Василий Павлович
Если, конечно, фильма получит родительское одобрение.
Я закрыл тетрадь. Не пишется мне сегодня.
Накануне поздним вечером у меня был разговор с Mama. Она допытывалась, что я думаю о войне, что объявила Австрия Сербии.
Ничего не думаю, ответил я. Знаю. Сказал, и замолчал. По Лао Цзы. «Кто говорит — не знает ничего, кто знает, молчит». Верят гораздо больше тому, что говорят неохотно, под давлением, нежели тому, в чём настойчиво пытаются убедить.
Что же ты знаешь, Sunbeam?
С третьего захода я сказал, что если Россия станет воевать, то всё погибнет. Страна, монархия. И нас убьют. Всех.
Кто же нас убьет? Враги? Интервенты?
Обыкновенные мужики, крестьяне и мастеровые. С войной придёт смута, вроде пугачёвской, только она победит, смута. Жалко всех, жалко.
И дальше, как не билась Mama, я молчал. Только повернулся к стене и плакал. Совсем не наиграно. Я знаю про ипатьевский подвал. И я знаю, что такое умирать. Тут заплачешь.
А потом я заснул. От волнения, от усталости, от всего. Когда же проснулся, утром, то Mama рядом не было.
Хорошо, что я не стал приводить разумные доводы. О том, что Россия не справилась с Японией, а война далеко-далеко аукнулась в Москве, и как аукнулась! Что же будет, если противником будет Германия?
Нет, я не стал. Mama сама должна до этого додуматься, ведь параллель напрашивается. Сама додумается, и уже свою собственную мысль обрушит на Papa.
За завтраком Mama смотрела на меня ободряюще, но я от взгляда бодрее не становился, и после завтрака сразу пошел в свои покои. Писать заметку для «Газетки». И застрял на первой странице. На первой строчке застрял.
Машинально стал рисовать. С этим у меня хорошо, рука сама действует, почти без участия сознания. Как лапки у тысяченожки.
Рисую одно, думаю о другом. То есть это с виду о другом, а в самом деле это разные ветви одного дерева. Что делать? Делать-то что? Война на пороге, а я не готов!
И тут зашёл Papa. Зовет прогуляться — до Фермы. Размяться, подышать приморским воздухом. А назад я с сёстрами.
Конечно, иду.
Ферма — аграрное поместье. Тут две составляющие: и аграрное, и поместье. Дворец, не дворец, но усадьба приличная. И Papa нередко использует Ферму для всякого рода встреч и совещаний. Ближе к земле — как бы.
— Вы, любезный Papa, будете прощаться с добрым господином Пуанкаре?
— Добрый господин Пуанкаре отбыл вчера, сразу по окончании обеда.
— Так спешно?
— Опасается, что Германия объявит Франции войну. Тогда добраться до Парижа будет затруднительно, Германский флот не пропустит.
— С чего бы это Германии объявлять войну Франции, любезный Papa?
— Кому-то очень хочется повоевать. Для поднятия самооценки, — серьёзно сказал Papa.
— Доброму господину Пуанкаре?
— И ему тоже. Но не только. И Вилли не прочь, и Джорджи не прочь, а уж генералы всех стран объединились в желании послать свои дивизии в бой.
— Я, любезный Papa, думаю, это потому, что дивизии-то не свои.
— Прости, Алексей, не понял.
— Если бы генералы сами, за свой счёт содержали дивизии — одевали, обували, кормили, вооружали, платили жалование и так далее, тогда бы у них было основание считать дивизии своими. А так — ну вот с чего бы? Это любезный Papa, ваши дивизии.
— Ты упрощаешь, но, по сути, прав.
— Это как в карты на чужие деньги играть, — вдохновенно продолжил я. — Выиграю — выигрыш мой. Проиграю — проигрыш чужой. Вот и генералы за чужие деньги воевать хотят. За чужие-то отчего ж не повоевать? Повезёт — грудь в крестах, не повезёт — карта не так легла.
— И опять ты прав, — сказал Papa. И задумался.
Он недавно читал нам вслух «Игроков» Гоголя, и преотлично читал. Видно, с ранних лет прививает мне недоверие к карточной игре. Сам Papa карт почти не касался, для отдыха предпочитал домино. Иногда только в семейном кругу играет в «дурака». И вот теперь, похоже, думает — не с шулерами ли высшего разбора сел играть, как герой «Игроков»?
Так мы и шли до самой Фермы в одиночестве и тишине. Одиночество, конечно, мнимое: двое адъютантов в пяти шагах позади, и постоянно сменяющиеся садовники в штатском то справа, то слева, то впереди. Но мы научились их не замечать.
Шли, шли — и пришли. Но я к коровкам и гусятам не пошел. Увязался за Papa. Он не протестовал, уже привык, что я при докладах присутствую. Не всегда, конечно, оно было бы и утомительно для меня — всегда, а порой он прямо предлагает мне погулять, когда считает, что разговор пойдет не для детских ушей.
Но не сейчас.
Сейчас на Ферме состоится заседание Совета Министров. Ни более, ни менее. Поодиночке я их всех видел, но вместе они не собирались. Теперь собираются, Papa повелел. Обсуждать важнейшие государственные дела. А какие сейчас государственные дела важнейшие?
Заседание проходило в Большой Гостиной. Не такая уж она и большая, но ведь и министров не так уж и много. Скорее, даже совсем немного.
Премьер, Горемыкин, осторожно поинтересовался, стоит ли Государю Наследнику Цесаревичу, то есть мне, присутствовать на заседании.
Привыкайте, сказал Papa. К тому же сегодня мы решаем, каким будет будущее наших детей. Включая цесаревича. Пусть знает, кто и как видит будущее.
Горемыкин выразил полный восторг.
Меня всегда занимало огромное полотно Репина, «Заседание Государственного Совета».
Что картина грандиозная, я прежде, в двадцать первом веке, знал лишь теоретически, поскольку видел её лишь на мониторе компьютера. Но здесь, увидев воочию, был потрясен. Нет, я знаю, что писали картину втроём, но всё же, всё же… Восемьдесят одна персона, и часть из них сидят вообще спиной к точке Х (не икс, а Ха, обозначающей художника), однако получилось чудо. Именно получилось, а не случилось. Великое умение и великий труд.
Я не собирался тягаться с великими. Но воспользоваться их опытом не зазорно. К счастью — к моему счастью, — замысел мой куда легче. Не эпическое полотно, а карандашная зарисовка.
Центр композиции, разумеется, Papa, но центр не геометрический, а смысловой. Физически Papa у меня смещен вправо. Остальные смотрят на него, в профиль и в три четверти. Положим, Горемыкина узнают все, по роскошным бакенбардом, а остальные? Все усачи, почти все с чеховскими бородками, утомленные, многие — сивые мерины. Нет, если тщательно прописывать каждого, то можно, но я решил иначе: окарикатурить. Не изобразить в смешном виде, суть в другом: выделить у каждого главную черту характера, и преувеличить её. И ещё, что проще, придать каждому облик в соответствии с занимаемым постом. Сазонова изобразил утонченным денди аглицкого вида, намекая на его явно западничество. Сухомлинов — слуга царю, отец солдатам, немного похож на Добрыню Васнецова. И остальные в том же роде. Необидные карикатурки, скорее, наоборот: всяк может убедиться, что наши министры верные, не знающие сомнений. Патриоты.
Я увлёкся, и слушал вполуха, пока не прозвучало слово «война». Господин Сазонов доложил, что сегодня граф Сапари уведомил его официально: Австро-Венгрия, разочарованная отказом Сербии выполнить условия ультиматума, была вынуждена объявить ей, Сербии, войну. Так и сказал — вынуждена. То есть очень, очень не хотела, но пришлось. Каковы будут ответные шаги России? Сербские братья очень рассчитывают на нашу помощь, Ваше Императорское Величество.
Papa предложил высказаться остальным.
Министр Сухомлинов тут же завёл речь о мобилизации. Страна наша велика и обильна, и мобилизация займёт немало времени. Пока можно провести мобилизацию частичную, небольшую. Поставить под ружье дополнительно триста тысяч человек. Или четыреста. Чтобы видели — Россия начеку! Это остудит горячие головы в Вене.
Министр Барк сказал, что финансы страны частичную мобилизацию выдержат, но прежде стоит прекратить свободный обмен бумажных денег на золото. А то население тут же бросится избавляться от бумажных денег, нанося ущерб экономике. Уже три дня наблюдается повышенный спрос именно на золотые деньги, что является симптомом неблагоприятным. Заодно хорошо бы, наконец прекратить водочную торговлю. Трезвость — норма жизни! А денег мы напечатаем столько, сколько потребуется, бумаги у нас много!
