Спасти кавказского пленника (СИ) - Greko
—?
— Кубань станет неистовой. Броды исчезнут. Набеги прекратятся. Горцы лишь весной и осенью разбойничают крупными партиями.
— Сезон охоты?
— Можно и так сказать. Хотя безлошадные круглый год шастают. Они называют себя «психадзе».
— Психами? На голову больными⁈ — не на шутку удивился я.
Хорунжий рассмеялся.
— Про психов не слышал! А головой они точно скорбные. Круглый год с голодухи лезут к нам мелкими партиями и не брезгают никакой добычей. «Психадзе» переводится, как стая водных псов. Они бурдюки надувают, цепляют на себя за лямки и плывут. А серьезные набеги по большой воде не ходят. Хеджреты — вожди в кольчугах и панцирях — ведут крупные отряды. Им не только добыча нужна, но и слава. А, стало быть, нужно не забывать о возможности отступления. Какая в том честь, коли весь отряд на нашем берегу оставишь? Горцы говорят: кожа убитого хеджрета ни на что не годна, но когти этого зверя дорогого стоят!
— Вы, наверное, с таких «когтей» хороший навар имеете?
— А как без этого прожить⁈ Годового жалования — всего 16 рублей ассигнациями. А обмундировка при производстве — 350, да за лошадь — 250. Без баранты и добычи пропадай, офицер! Эх, сказался бы в юношах неграмотным, был бы урядником! А все тятя! Приспичило ему меня в Ставрополь отдать в гимназию!
— То-то я смотрю, у вас речь грамотная.
Хорунжий наклонился ко мне и тихо сказал, ясно показав, что школа с ним до конца не справилась:
— Мечта у меня есть! Хочу кольчугу захватить Джамбулата Болотокова. Доспех тот прозывается «шакшар». По легенде, принадлежал халифу Али, зятю Магомета. За кольчугу ту было заплачено 30 душ обоего пола. Сверх того, говорят, что будто бы тот, кто выстрелит в воина, одетого в шакшар, умрет тяжкою, продолжительною болезнью. Нужно лишь прокричать пред сражением трижды, что на тебе заветный панцирь, — Косякин перекрестился по-старообрядчески. — И еще бают. Нельзя его выкрасть. Один уздень попытался, да шакшар от него сбежал!
Он мечтательно улыбнулся. Оглянулся на свою полусотню. Оценил состояние лошадей. Отдал приказ сбавить ход и запевать песню. Казаки встрепенулись. Затянули бодро.
Из-за леса, из-за гор, из-за щелей
Едет сотня казаков-лихачей!
Э-эй, говорят, едет сотня казаков-лихачей!
Попереди командир наш молодой,
Ведет сотню казаков за собой!
Э-эй, говорят! Ведёт сотню казаков за собой!
За мной, братцы, не робей, не робей,
На засеки поспешай поскорей.
Э-эй, говорят! На засеках поспешай поскорей!
На засеках мы стояли, как стена,
Пуля сыпалась, жужжала, как пчела.
Э-эй, говорят! Пуля сыпалась, жужжала, как пчела!
Пуля сыпалась, жужжала, как пчела.
Молодого сотника ранила.
Э-эй, говорят! Молодого сотника ранила!
Молодого сотника ранила,
В поле алыми цветами расцвела.
Э-эй, говорят! В поле алыми цветами расцвела…
Стоило казакам запеть, трое, соскочив с лошадей, выбежали вперед. Двое стали отплясывать гопака, а третий — нечто вроде лезгинки[1].
Вся троица была наряжена в разномастные черкески, как и вся полусотня[2]. Лишь погоны, сапоги да русская плясовая выдавали в них казаков. И, конечно, громкая песня, согнавшая с ближайших холмов притомившуюся на жаре степную птицу.
Далекий пушечный выстрел прервал веселье. Хорунжий тревожно приподнялся на стременах. Махнул рукой повелительно. Полусотня устремилась к ближайшей, господствующей над местностью, возвышенности.
Взлетели на холм, напоминающий очертаниями древний курган. Косякин внимательно оглядывался по сторонам.
— Худо дело! Набег! Средь бела дня! Значит, что-то серьезное затеяли. Решили напоследок перед половодьем проверить нас на крепость. Понять бы, куда выдвигаться?
К хорунжему придвинулись опытные бойцы лет под сорок. Затеяли бодрое обсуждение.
— Прапорщик! Есть какие-то мысли? — обратился ко мне Косякин.
— Я новичок на Линии. Располагайте моей винтовкой, но толковых советов не ждите. Что вас смущает?
— Горцы обычно раздергивают Линию, если идут в набег крупным отрядом. Нападают в разных местах, чтобы мы коней заморили. А потом крупной партией идут на прорыв. Они так в прошлом году отрядом в полторы тысячи сабель до Кисловодска доскакали!
— А что Засс?
— Если лазутчики не обманут, встретит на нужной переправе главные силы. А если прорвутся, догонять не станет.
— Вот так, за здорово живешь, отдаст станицы на разграбление?
— Тактика у него такая. Ставит заслон с засадой на путях отступления. И бьет насмерть. Как ни грустно сознавать, выходит эффективнее преследования.
— А люди?
— Тут кому как повезет. Кого отобьем, кого выкупим. А кто и с жизнью простится или в рабах у черкесов жизнь закончит.
Я не стал умничать. Понял, что хорунжему куда ближе эта трагедия. Быть может, именно сейчас гибнет девчонка, с которой он целовался на Пасху в укромном уголке. Или срубят горцы его дальнего родственника из хутора, на беду попавшегося на пути хищнической партии.
— Шукать треба, — негромко предложил седоусый казак, нервно сминая в кулаке мозолистыми пальцами одной руки клочковатую бороду, а другой указывая направление.
За холмами в километре от реки взвилось пыльное облако, разрастаясь.
— Сколько же их? — ахнул кто-то за спиной.
— Сколько не есть, все наши! — весело откликнулся Косякин. — Ружья, пистолеты проверяем и погнали. Идем скрытно, держимся за холмами.
Полусотня рванула вниз в ложбину между возвышенностями, стараясь держаться травы, чтобы не выдать себя пылевым столбом. Лошади попадали в скрытые ямы и норы степных грызунов, спотыкались. Казаки летели наземь, вскакивали, чертыхаясь. Снова садились в седло и догоняли отряд. Не везло тем, кого снова сбивали скакавшие следом. Такие пострадавшие держались за бока и серьезно отставали.
Мы неслись параллельным курсом с набеговой партией примерно в полукилометре сзади. Хорунжий не гнал во весь опор. Понимал, что коней заморить в самом начале горячего дня — последнее дело. Выдохшиеся скакуны встанут в ответственный момент, и никакая сила их не сдвинет с места. Разрыв с горцами немного увеличился.
Впереди загремели выстрелы.
— На заслон нарвались! — обернувшись на скаку, радостно крикнул Косякин.
Не угадал. Когда мы добрались до места, откуда стреляли, открылась страшная картина. На проезжей дороге стоял брошенный мирный обоз. Вокруг валялись тела порубленных возниц. Живых не осталось. Как и их оружия, и лошадей в повозках. Горцы смели все подчистую и рванули дальше, забирая вправо.
Мы не остановились. Продолжили преследование. Ветер бил в лицо. Над степью кружили потревоженные птицы. За спиной у реки снова гремели орудия. Набег продолжал переправляться в разных местах, чтобы потом соединиться в условленной точке.
Впереди тоже загрохотала пушка. Раздался слитный залп.
— Теперь точно заслон! Пехота! — проорал мне хорунжий, когда я с ним поравнялся.
Моему кабардинцу надоело плестись в середине колонны, и он пошел в отрыв. Все-таки с его резвостью подкованные «донцы» казаков соперничать не могли. Я не стал его сдерживать. В руках уже было заряженное ружье. Я готов был вступить в бой без колебаний. Мне ли жалеть разбойников, перебравшихся через Кубань, чтобы грабить и убивать!
Боливар легко взлетел на пологий холм и встал, как вкопанный, повинуясь команде.
Внизу большая группа конных черкесов безуспешно пыталась опрокинуть каре пехоты в мундирах тенгинского полка. Мушкетеры в фуражках с красными околышами и перепоясанные крест-накрест белыми ремнями сомкнулись вокруг единственного орудия. Отбивались штыками от наскакивающих всадников. Первый, самый страшный натиск солдаты отразили не без потерь. Но и горцам досталось. Картечь славно прорядила их отряд и сбила наступательный порыв. Теперь эта стая, смешавшись, кружила, подобно волкам, вокруг тенгинцев, выбивая их по одному меткими выстрелами.
Я поправил на лице разметавшиеся хвосты башлыка. Взглянул вопросительно на хорунжего, уже догнавшего меня. Он внимательно смотрел вниз, прикидывая угол атаки. Его не смущало, что горцев было вдвое больше нас вместе с тенгинцами. Обычный расклад при стычках с черкесами.
