Спасти кавказского пленника (СИ) - Greko
Он радостно засмеялся. Видимо, не одну казачку так увозил.
— Неужто и девушек? — удивился я в очередной раз свободе местных нравов.
— А то! — приосанился Георгий.
— И отцы с дрекольем за тобой не погнались?
— С чего бы? Если побочин у девушки человек достаточный, можно и отцу извлечь хорошую поживу!
— А староверы как на это смотрят?
— А что им косо смотреть?[4] Сами живут во грехе! Никто ж не венчан! В Прочноокопской станице, почитай, все поголовно беглопоповцы.
Я удивленно покрутил головой. Перевел разговор на Засса. Про любимого начальника хорунжий рассказывал еще увлеченнее, чем о своих любовных похождениях.
— Молимся мы на генерала. До него как было? В поля под охраной выезжали. Ныне же лепота! Куда спокойнее стало на Кубани.
— Выходит, любят генерала?
— Когда загонит казачков в походе, ругаются: хромой бес. А Засс возьми и спроси: «я вас, братцы, кажется, чересчур приморил? Что же делать: вы видите сами, куда проклятый черкес забрался жить!» Люди ему отвечают: «Нам не привыкать хаживать. С вами мы никогда не чувствуем усталости».
— В чем же его секрет?
— Быстрота и натиск. Засада. Дурит горцев, как хочет. Что только не выдумает! — Георгий стал подсчитывать, загибая пальцы. — По своей наружности, характеру, складу ума, находчивости, решительности, умению внушить к себе уважение и страх в горцах, любовь казаков и солдат, он рожден для партизанской боевой жизни!
Показал мне семь пальцев. Ох, непрост хорунжий! Вроде, из простых казаков, а рассуждает… как большой генерал!
Но мне его рассуждения быстро приелись. То один случай расскажет, то другой. А время идет! А новостей от Засса нет и нет! Решил я, что ждать у моря погоды Зелим-бею не к лицу. Нужно брать дело в свои руки. Дождался отбытия Атарщикова на службу и был таков. Чтобы запутать следы, взял с собой лишь кинжал, шашку и черкесскую винтовку. Револьвер и английское ружье оставил на стене. Пусть хорунжий подумает, что на охоту поехал. Но мне сейчас не до зайцев. Пора наведаться в карамурзинский аул.
[1] Станица Сенгилеевская была основана переселенцами-однодворцами. В казаки их перевели лишь в 1832 г. «Славное дело» вышло 1 ноября 1848 г. Большая партия абадзехов из лучших наездников напала на станицу. Женщины и дети укрылись в церковной ограде. Подоспевшие казаки вместе с местными жителями разгромили наезд и захватили много дорогого оружия и лошадей. Потери противника составили более 300 человек.
[2] Четверик — мера объема, а не веса. Примерно 26 л. Сколько в 130 литрах серебра судить не беремся. Есть сомнительная версия, что 20 кг.
[3] Георгий Семенович Атарщиков начал службу в 1831 г. простым казаком. Завершил — генерал-майором в Петербурге. Первый генерал из кубанских казаков. Оставил небольшие воспоминания о Г. Х. Зассе.
[4] В 1845 году в Прочный Окоп приехал только назначенный наместник М. М. Воронцов. Его встречали две группы стариков. «Вы что за люди?» — спросил. «Мы не люди, мы псы. Не венчанные живем» — ответила одна группа. Известный своим либерализмом наместник взял да разрешил церковь. Служил какой-то беглый поп. Что тут началось! Со всей России правдами и неправдами в Прочный Окоп устремились раскольники. С большим трудом и едва избежав большой крови, местным властям удалось церковь закрыть.
Дорогие читатели, напоминаем: нам не хватает ваших лайков и добавлений в библиотеку!
Глава 7
Последний набег сезона
Правый высокий берег Кубани густо порос лесом и кустарником, создав тем сложности казачьей страже. Горцы приспособились ночью переплывать Кубань или переходить по бродам, прятаться среди деревьях или в балках, а в сумерки выходить на разбой.
Чтобы им противодействовать, правительство лет десять назад расселило по низкому левому берегу ногайские семьи. Но потомки Золотой Орды союзниками оказались ненадежными. Оказавшись между молотом и наковальней, они пытались услужить и нашим, и вашим. Горцев пропускали, но активно доносили тому же Зассу.
Потому казакам следовало быть настороже. По всей Кубани через каждые семь верст стояли пикеты — примитивные укрепления в виде рва, земляных валов, обсаженных колючкой, с несколькими древними пушками на тур-бастионах по углам. Обычно на посту помещались 50–100 казаков. Коней держали отдельно, оседланными и стреноженными, под присмотром табунного часового.
У поста помещалась дозорная вышка под камышовой крышей и «казачий телеграф» — высокий шест с перекладиной, к которой крепились большие шары, сплетённые из ивняка. В случае тревоги их поднимали вверх. В ночное время «семафорили», поджигая смоляные бочки на длинной жерди, обмотанные соломой и прозываемые «фигуры».
Между постами устраивали пикеты — круглой формы двойные изгороди, забитые землей и способные укрыть с десяток дозорных от пуль противника. В жаркое время казаки сооружали для себя «холодок» — неказистый шалаш, в котором можно было только лежать.
Я досконально ознакомился с нехитрой системой организации кордонной службы, ибо меня тормозили на каждом посту и даже на отдельных пикетах. Расспрашивали, провожали удивленным взглядом и даже пытались задержать до приезда «пана»-начальника. Один сообразительный урядник посоветовал не выпендриваться и присоединиться к большому отряду.
— Ходу прибавьте, ваше благородие, и догоните полусотню хорунжего Косякина. Они в резерв на баталпашинское отделение едуть. Вам кудой надоть?
— До аула Карамурзина. Не слыхали, где ногайский князь? На месте ли?
— Не могим знать, Вашбродь! — развел руками постовой урядник.
Я поторопил коня и вскоре увидел столб пыли. Полусотня шла на рысях.
Догнал, подбадривая коня окриком. Поравнялся с задними рядами. Казаки с удивлением смотрели на мою голову, замотанную в башлык. По теплому времени свои башлыки они оставили в казармах. Но решили, что я так от пыли спасаюсь.
Поравнялся с хорунжим. Представился. Казачий офицер не возражал против моего общества. Даже обрадовался, что есть с кем лясы поточить.
Первым делом расспросил его о Карамурзине и его ауле. Хорунжий сильно удивился.
— Это вам к Барсуковской станице нужно. Но что вам у ногайцев делать? Там грязь непролазная и воняет, не приведи господи! Кочевой же народ. Не привыкли к оседлой жизни. Одна кибитка князя что-то приличное из себя представляет. Да и вряд ли что узнаете. Разумеете по-ногайски?
— Только по-турецки.
— Может, и есть кто из татар. Хотя — сомнительно. Мужчины отарами заняты или покосом.
— Не сеют?
— Куда там! Скотоводы! — Косякин махнул рукой в сторону левого берега, где паслись многочисленные отары. — Ваш князь может и там быть. Только как вы его найдете?
Сотни кибиток усеивали равнину левобережья, теряясь в далеких лесных предгорьях. Десятки пастухов и путников сновали между аулами. Плетеные коши, загородки для овец, сменялись садами и полями мирных черкесов. Или мирными притворявшихся.
И проплешинами от сгоревших аулов. Засс безжалостной рукой отодвинул абадзехов дальше в горы и стал полновластным хозяином на много верст вокруг Прочного Окопа. И явно не горел желанием помочь мне найти князя Тембулата. Так что выход оставался один: ехать, несмотря ни на что, в карамурзинский аул.
Весь юмор ситуации заключался в том, что это селение находилось всего в нескольких верстах от поворота на Ставрополь в предгорьях. Больше недели назад я проехал мимо, не подозревая, что нужный мне аул куда ближе Прочного Окопа. Подчинился приказу и поехал к Зассу. А теперь тайком возвращался обратно с неясной перспективой. Но недаром говорят: под лежачий камень вода не течет! Без Карамурзина я Торнау не отыщу. Нужно будет — и на левый берег рвану.
— А что горцы за рекой? Балуют? — поинтересовался я.
— Мирные! — презрительно скривился хорунжий. — По мне, так лучше были бы немирными!
— Почему же?
— От них вреда больше, чем пользы! Во-первых, балуют! Что у нас, что у соседей. А нам их или карать, или защищать. Нелегкая работенка у местного пристава. А, во-вторых, немирных горцев пропускают на наш берег, а нам сообщают разные небылицы. Как генерал разбирается в потоках лжи, остается лишь догадываться. Ждем не дождемся, когда лето настанет.
