Барочные жемчужины Новороссии (СИ) - Greko
— Не гармонично, — печально заключил Спенсер, потягивая красное из Тосканы. — То ли дело у нас, в Лондоне. Вечером, после рабочего дня, прямо на улице у пабов, ставят пустые бочки вместо столиков, и вокруг собираются любители пропустить пинту эля или глоток бордоского, распевая моряцкие баллады. Я мечтал насладиться пением хористов оперного театра, но эти измученные люди, видимо, лечат свои усталые глотки исключительно вином.
— В таком случае, синьоры, — обратился к нам завсегдатай погребка, пристроившийся по соседству за столиком, — вам стоит наведаться к французам. Они — большие любители хорового пения.
Мы решили последовать его совету. Отправились к французам на угол Дерибасовской и Генуэзской.
Итальянец не обманул. Винный подвал нас встретил стройным пением десятка голосов, а не воплями разошедшихся «пивцов».
Спенсер с удовольствием уселся за столиком, заказал нам бургундского, позабыв о правиле не смешивать белое с красным, и принялся мне переводить песни, что с энтузиазмом и театральной вычурностью распевали посетители кабачка.
— Эти французы — все поголовно революционеры! Они горланят песни Беранже, который не так давно складывал баррикады на улицах Парижа. Сейчас они поют о несчастной девушке-игрунье, подруге бедняка-поэта, у которой одна юбка за душой.
Запевалой выступал местный кабатчик, выводивший свою партию твердо, но задушевно. Посетители подхватывали, порой с азартом стуча кружками с вином по столу.
Особенно разошлись, когда полилась песня про добряка короля Ивето, ложившегося рано, встававшего поздно и отлично спавшего без славы, как перевел мне Эдмонд. Он уже изрядно набрался и вместе со всеми кричал, хохоча:
— Quel bon petit roi c’était là![2]
Мой спутник разошелся не на шутку. Заказал еще кувшинчик дешевого по местным меркам вина и попытался мне втолковать, что означает «маленький пьяный человечек». О нем голосили веселые французы:
Как яблочко румян,
Одет весьма беспечно,
Не то, чтоб очень пьян,
Но весел бесконечно….[3]
Певцы старательно подражали актерам драматического театра, пытаясь в отдельные моменты изобразить позу — то грозно, то жалостливо, то отчаянно-бесшабашно. Среди них особенно выделялся один неаполитанец, судя по его манере разговаривать руками.
Он, не в силах усидеть за столиком, вскакивал на ноги и скорее вопил, чем пел. Его то и дело усаживал на место хмурый француз: его больше интересовало вино, чем пение товарища. Экспрессия собутыльника его явно раздражала. Он что-то сердито выговаривал провинившемуся итальянцу, постоянно хватаясь за пояс или поправляя красный колпак санкюлота. Неаполитанец отшучивался, но под конец стал отвечать зло и с вызовом. В его руке мелькнула опасная бритва.
Полночь давно миновала. Утих наверху грохот колес экипажей. Гасли сальные огарки. Публика потянулась к выходу.
Спенсер подозвал кабатчика, высыпал на стол кучку золотых. Он был пьян, его фирменный «щелчок» еще не сработал.
Хозяин питейного заведения без звука ухватил соверен и бросил на стол горсть медяков. Я, сохраняя бдительность, несмотря на шум в голове, погрозил ему пальцем. В ответ кабатчик добавил пару серебряных копеек.
— C’est tout. Убирайтесь!
Я подхватил пошатывающегося Спенсера. Мы с трудом выбрались на улицу, цепляясь за верёвочные перила.
— Я — в норме, Коста, — уверил меня Эдмонд, вдохнув свежего воздуха. — Провожать меня не нужно. Не создал еще Господь жидкость, которая остановит англичанина! Ступайте — и обретите любовь!
Он двинулся к гостинице, как моряк, сошедший с корабля по прибытии в порт.
Я развернулся и, напевая, пошел в Красный переулок. Вспомнил, что планировал переговорить с Эдмондом о том, что хочу сестру с племянником перевезти в Крым. Но как-то было не до того. Белое и красное сотворили со мной свою шутку. На языке вертелось: «не то, чтоб очень пьян, но весел бесконечно».
Бесконечно веселым и слегка пьяным я поднялся в свою комнату. Громко сообщим всему миру, что я «как яблочко румян». В недоумении уставился на свою лежанку. На ней, поджав ноги и обхватив колени руками, устроилась Микри. Она, не мигая, молча смотрела на меня.
…Все-таки мозг человека — поразительный орган! Я это к тому, что за долю секунды он выдал на- гора сразу несколько тонн информации, вперемешку с воплем, оценкой ситуации и выработкой решения проблемы:
Вопль:
— мать твою! Ну, почему сейчас⁈ Ну вот, совсем не вовремя!
Оценка:
— слава Богу, что хоть не голая лежит.
— хоть и смотрит, не мигая, все равно — храбрится! Явно не в своей тарелке. Я же вижу, что ты дрожишь, Микри!
Путь решения:
— только спокойно! Я должен ей отказать. Но любой отказ для женщины в такой момент и в таком состоянии — жесточайшее оскорбление. Поэтому нужно так отказать, чтобы она поняла и приняла мой отказ спокойно и с непострадавшим достоинством. В противном случае даже не нужно будет ждать, когда она укажет на дверь. Может, и не укажет, а все равно, нужно будет собирать манатки и выезжать отсюда с сестрой и племянником. А это — еще тот геморрой!
…Получив всю необходимую информацию и проведя экспресс-анализ, начал действовать. Спокойно подхватил стул и намеренно перетащил его на дальний край стола, сел. Между мной и Микри была установлена бытовая граница в виде стола. Теперь Микри уже понимала, что я сделал это специально и никаких дешевых «бросились в объятия, слились в поцелуе, срывая друг с друга одежду» — не предвидится.
— Мне казалось, что мы вчера обо всем договорились, Микри? — очень спокойно. — И ты все поняла?
— Мы о многом говорили! — с вызовом.
«Хоть и с вызовом, но, зато, без низких в тембре. Пытается держаться», — отметил с удовлетворением.
— Мне нравится с тобой говорить! — упираю на «говорить». — А тебе, разве, нет?
— Да.
Шаг назад. Значит, сейчас ринется: два шага вперед.
— Но наступает момент, когда нужно перестать говорить!
У-ти, пути, какие мы…! Отец с братьями уехали — и решила, что все дозволено?
— Да. И в этот момент мы говорим друг другу «спокойной ночи» и расходимся по своим комнатам.
— Я хочу провести сегодняшнюю ночь в твоей комнате.
— Значит, я проведу эту ночь не в своей комнате.
— Но почему? Почему?
— Микри, девочка! — фыркнула на «девочку». — Именно потому, что ты удивительная, замечательная и прекрасная девушка. И я не буду портить твою судьбу, точно зная, что нам никогда не быть вместе.
— Так ты этого боишься? — расхохоталась. — Что я достанусь будущему мужу испорченной?
«К чему клонит?»
— Странно такое слышать от тебя! От грека. Наши предки — древние эллины — были первыми в искусстве любви. И для этой проблемы нашли свое решение.
«Матерь Божья! — до меня дошло. — Твою мать! XIX век! Пройдет несколько лет, и в Лондоне сядет на трон королева Виктория, для которой специально держали у копии статуи Давида ящик, в котором лежал гипсовый фиговый листок, чтобы во время её посещений музея прикрывать этим листком причиндалы давидовы. А мне тут 16-летняя девушка предлагает ту разновидность секса, которую и в XXI веке не всегда язык поворачивается предложить девушке. Подсуропили предки продвинутые… прогрессисты, исполать! Теперь выкручиваться придется».
— И даже в этом случае, я не стану делать этого.
Только не давать ей опомниться и вопрошать «почему?».
— Потому что ты мне очень нравишься, Микри.
«Правильной дорогой идете, товарищи! Вскинулась, удивлена, пока не понимает, к чему теперь я клоню».
— И я тебе нравлюсь. И это очень хорошо. Но это — не любовь. Не та любовь. И если мы с тобой сейчас останемся на ночь в этой комнате, мы все разрушим. Мы не получим той любви, о которой мечтаем, и мы потеряем симпатию друг к другу. Я этого не хочу. Значит, этому не бывать!
Микри задумалась.
— Ты так её до сих пор любишь? — скорее, это было простое любопытство, а не последняя попытка.
— Да! До сих пор. И думаю, что буду любить всю жизнь. И я точно знаю, что совсем скоро в твоей жизни появится тот мужчина, которого ты полюбишь так же. И вы будет счастливы. Обязательно будете.
