Время перемен - Владимир Владимирович Голубев
За окном мела метель, офицеры уже оценили, насколько вовремя они завершили учения, чтобы не быть замороженными коварной северной зимой, а Бонапарт, глядя на метущиеся за маленьким оконцем снежинки всё больше и больше признавал за баней и умеренным употреблением крепких напитков статус главного средства от простуды, столь востребованное в этих краях.
- Вот, господин полковник! Я баню да егерские настойки оценил ещё на нихонских островах, там бывает снег как пойдёт, так и валит, пока все дома до самых крыш не засыплет. Потом откапывайся только. Там без бани да водки – смерть верная придёт. Но вот слишком уж этим радостям тоже предаваться грех – какой боец с похмелья да неги-то? – балагурил майор.
- Хорошо ли, господин полковник? – как из-под земли выскочил Забодаев, — Сейчас горячее принесу.
Бонапарт лишь расслабленно махнул рукой, отвечая так разом и майору, и десятнику.
- Вот ты, Наполеон Карлович, лучше бы как-то имя своё упростил, да и фамилию тоже! – продолжал болтать Милинкович, — Солдаты тебя по имени-отчеству никогда не называют, боятся язык сломать, а фамилию твою так коверкают, что иногда оторопь берёт. Да и офицеры часто тебя не мудрствуя лукаво «он» называют… Вот поручик Адельмар-Вольфрам-Максимилиан-Мария фон дер Лизенберг стал же для простоты Алексеем Лизиным, а капитан Павел Марфин прежде звался Пол Фредерик Мёрфи…
- Я корсиканец… — лениво сопротивлялся Бонапарт, — Для меня имя, данное мне предками, священно.
- Так, я же предлагаю тебе, господин полковник, перекрещиваться! – смеялся майор, — Я говорю, что пусть тебя проще называют!
- Подумаю я… — так же лениво махнул на него Наполеон.
- Вот, ты мастер людей поднимать на всякое безобразие, господин полковник! Виданное ли дело, зимой такие учения проводить! Мы же вёрст сорок отмотали! А никто даже не пикнул! – переключился на другую тему Милинкович.
- Наш полк Або брал не для того, чтобы мы здесь бездельничали, а чтобы шведы и подумать не могли снова нас победить, али лихим налётом город пожечь. – смотря на снег за окном, задумчиво проговорил полковник, — Наступит весна, придёт сюда наш галерный флот, ещё войск нагонят, начнём планировать летнюю кампанию… Может, дальше в Финляндию двинемся, глядишь, до Лулео[1] дойдём, а, Бог даст, сам Стокгольм брать будем!
- Мечтаешь, Наполеон Карлович?
- А что нет? Посмотри, что в мире творится! Моро, ведь мальчишка! А на его месте мог быть я!
- Эвона, как ты, господин полковник, запел! – усмехнулся Милинкович, — О славе мечтаешь?
- А ты, Пётр Дмитриевич, нет? – повернулся к собеседнику Бонапарт.
- Мечтаю, Наполеон Карлович! Истинно мечтаю! – засмеялся майор, — Слава мимо меня на Нихонской войне прошла, краем крыла под Стратилатовым зацепила, чуток по головке у Цареграда погладила…
- Так, давай! Давай же славу эту искать, Пётр! Чувствую я, что она где-то рядом! – загорелся полковник.
- Давай думать! Весной…
- Не могу ждать весны! Если бы можно было сейчас? Лёд же на море!
- Горяч ты! Нам же из само́й Столицы запрещено по льду дальше версты проходить – зима ветреная, море коварное, не дай Бог, лёд разломится! Будь твоя воля, ты бы сам напрямую Стокгольм брать бы пошёл! – качал головой майор.
- Дык вот что скажу! – внезапно вмешался в спор офицеров Забодаев, — У меня же здесь в Кабе сердечная привязанность образовалась…
- Степан! Десятник! Ты лезешь в разговор старших по званию? – взвился было Наполеон.
- Остынь, полковник! – замахал на него руками Милинкович, — Степан Семеонович порядок знает, не первый год служит, коли сказать что хочет, не мешай ему.
- Так вот, — продолжил речь десятник, степенно оглаживая всё ещё ярко-чёрную бороду, — Девица местная шведская, Анна-Фрида, собой хороша, умна, приветлива, а я-то свейский кое-как знаю, чай недаром шесть лет в Риге стояли… После войны в отставку выйду, непременно женюсь… Так вот, отец её, местный торговец, Олафом его зовут, человек небедный и опытный, каждую ямку здесь знает, каждую волну по именам называет… Вот он мне говорил, что в Стокгольм через пару недель тайный обоз поведёт. Точно он знает, когда лёд встанет, как идти, где бивак разбивать.
- Что? – Наполеон пристально посмотрел на своего денщика, — Ты уверен, Степан?
- Как на духу! – перекрестился Забодаев, — Несколько раз говорил о такое. Даже предлагал мне, чтобы я ему денег дал на подарок Анне-Фриде.
- Где он сейчас? – деловито спросил у солдата полковник.
- Да, вестимо, где – в хате своей, метель же!
- Тащи его сюда, пулей!
Олаф оказался степенным краснолицым мужчиной, который говорил медленно и мало, словно каждое его слово стоило больших денег.
- Значит, ты знаешь, как и когда в Стокгольм можно пройти? – Милинкович загорелся не менее своего полковника.
- Положим…
- Так провести можешь?
- Я – швед! – с вызовом отвечал Олаф.
- Так и что? Деньги не нужны?
- Я верен своему королю!
- Ха! А если сто рублей тебе дам? Золотом? – вмешался Бонапарт.
От такой суммы даже Забодаев открыл рот, а уж у старого торговца буквально загорелись глаза, но соглашаться он всё же не спешил, выговорив себе ещё двадцать рублей и не давая окончательного согласия, пока полковник не сходил в свою комнату и не принёс приятно звякающий мешочек. Звон монет сломил сопротивление Олафа окончательно, и он долго крестился и читал молитвы, а потом потребовал ещё и вывести его семью в Россию, опасаясь мести соседей.
⁂⁂⁂⁂⁂⁂
Проект полковника Бонапарта по зимней атаке на шведскую столицу вызвал явное сопротивление в Генеральном штабе. Много говорилось справедливых слов, что «батальоны не фрегаты, а казаки не шебеки, чтобы ходить по заливам»[2]. Однако о плане было доложено государю. Тот, как говорят, нарезал круги по кабинету, думал. Потом ещё раз прочитал бумаги и сказал странное:
- Что же, кто я такой, чтобы
