Кир Булычев - Вид на битву с высоты

Внутри шкафа было темно, задняя стенка была затянута занавеской до самого пола. Вернее, это была не занавеска, а большая грязная тряпка: задник из спектакля «Собор Парижской Богоматери». Сцена первая – квартал нищих.

Я отодвинул занавес, и сразу стало светлее, потому что там была матовая дверь в мир войны.

Граф не сказал мне, как ее открыть, но, ощупав ее, я догадался, что никаких приспособлений не требуется – надо лишь сильно надавить в центре, и дверь со щелканьем, какое издает, лопаясь, очень большой мыльный пузырь, перестала существовать – пленки больше не было. Только внутренний мир.

Он отличался запахом – вернее, смесью запахов жизни и смерти.

Здесь же, на стадионе, запахов не существовало. Я не решился заходить за дверь – только осматривался. Граф Шейн, который таился за грудой камней, поднялся, увидев меня.

Он глупо улыбался, как человек, спасенный царским декретом от казни в тот момент, когда ему уже накинули петлю на шею.

Но полковник был не один.

Рядом с ним лежал, неудобно и коряво, как лежат люди, которым больно, человек, почти обнаженный, кое-как замотанный бинтами, промокшими от крови. Он показался мне знакомым, но уверенности в том не было – на раненом была посеребренная маска.

– Тебя только за смертью посылать, – проворчал Шейн. Его белое лицо, оттененное короткими темными волосами, казалось покрытым масляными белилами.

– Я здесь в первый раз, – сказал я. – Задержался, простите.

– Помоги затащить тело, – сказал Шейн.

– Кто это?

– Да помоги ты! Неужели не понимаешь, что в любой момент нас могут засечь? Если уже не засекли. Они же всегда наблюдают за дверью.

Я подхватил раненого под мышки, разведчик – за ноги. Он застонал. Мы проволокли его сквозь шкаф в комнату. Шейн сам проверил, что пленка снова затянула дверь, – из зоны боев никто больше сюда не проберется.

Шейн снял с раненого маску. Это был Коршун.

– Почему вы его притащили сюда? – спросил я.

– Считай, что мне не хотелось, чтобы последний ветеран погиб там бесславно.

Полковник говорил неправду. Раньше я не замечал в нем склонности к филантропии.

Он устал и уселся на пол возле Коршуна, который был без сознания.

– Садитесь на стул, – сказал я.

– Отвык. Мне так хорошо. Сейчас отдышусь... А знаешь, я уже решил, что ты заблудился или тебя поймали. Тогда ты расскажешь, кто твои сообщники.

– У меня нет сообщников.

– Это хорошо рассказывать здесь, в веселой компании. А там мы умеем выжимать показания.

– У вас здесь есть друзья? – спросил я.

Он не ответил, а сам спросил:

– Ты кого-нибудь встретил?

Видно, он почувствовал мои колебания.

– Меня бояться не следует, – сказал он. – Я доказал, что не предам.

– Может, у вас не было еще возможности?

– Возможность предать всегда найдется. – Он улыбнулся.

– Коршуну нужна настоящая медицинская помощь, – сказал я.

– Наверное. Но не бойся, он живучий. Мы все, ветераны, живучие. Мы вырабатывали эту живучесть месяцами боев. В основном погибают новички. А если ты пробыл на фронте два-три месяца, у тебя увеличиваются шансы прожить долго. До целенаправленной пули. Так кого ты здесь видел?

– Я разговаривал с Александрой, – сказал я. – И она, насколько понимаю, не стала доносить на меня.

Шейн не удивился имени. Оно было ему знакомо.

– А зачем ей тебя предавать? И кому?

– А с кем она здесь?

– С вождями ветеранского движения, – почти серьезно сказал разведчик. – Они сюда прибыли, чтобы присутствовать при войне. И нажиться на ней.

– Но Александра? Из-за Порейки?

– Считай, что так, – сказал полковник. Он лгал. Второй раз.

– А что делать дальше?

– Дальше я бы попросил тебя... – Он тяжело поднялся, держась рукой за стену. – Здесь воздух плохой, – пояснил он. – Изгоняет из тебя жизнь за полгода... О чем я? Да, я хотел бы попросить тебя побыть немного с Коршуном. Ему может стать хуже... Мало ли что? Мне не хочется, чтобы Коршун погиб здесь.

– А вы?

– Мне надо посмотреть, где люди, с кем я могу увидеться. Это в наших общих интересах.

Мне не хотелось оставаться здесь. Как в ловушке. Кто войдет – может взять меня голыми руками. Но и кричать вслед разведчику: «Я с вами! Не покидайте меня!» – я не мог.

Я стоял посреди комнаты. Коршун лежал у моих ног, скрытый столами от случайного взгляда от двери.

Мне было слышно, как шаги Шейна быстро удаляются по коридору.

Я попал в глупое положение. Вместо того чтобы разведывать, вынюхивать, узнавать, я стал игрушкой в руках человека, целей которого не понимал.

Чтобы не тратить времени даром, я решил заняться Коршуном.

Раненный и измученный, он еще более стал походить на хищную птицу, лицо потемнело, осунулось – нос, чуть загнутый вниз, смотрелся клювом.

Я вынул из шкафа шляпу и подложил под голову Коршуна. Больше ничего, заменяющего подушку, в комнате не оказалось.

Коршун был обнажен по пояс, вместо бинтов врачи использовали не очень чистые тряпки, но и в этом я вряд ли мог бы помочь своему командиру роты. Чище тряпок у меня не было. Так что мне ничего не оставалось, как поправить повязки, одну из них перемотать снова.

Тут Коршуну стало больно, он открыл глаза, узнал меня.

– Меня Гришка сюда приволок? – тихо спросил он.

– Я не знаю. Это разведчик. Граф Шейн.

– Гришка, – сказал Коршун. – Я его откуда-то знаю. Давно. Но все время ускользает. Откуда у меня с памятью неразбериха? Две памяти, две жизни. Тебе скучно?

– Мне не скучно. А почему Гришка?

– Когда-то и где-то он был Гришкой. Ты не понимаешь?

– Кажется, понимаю.

– Жалко, что меня не убили. Ты видел, что ублюдки с Надин сделали?

– А ты уверен, что так и было?

– А ты не уверен? – Его взгляд стал осмысленным и острым.

– Я здесь ни в чем не уверен.

– А почему? – Постепенно дар речи возвращался к нему.

– Кто и зачем пришел в госпиталь с видеокамерой? Разве не странно, что ублюдки ни разу не обернулись и не заметили, что их снимают?

Коршун думал. Но так ничего и не сказал.

Я подошел к двери, чуть-чуть приоткрыл ее и выглянул в коридор.

Там было пусто.

– Пить хочется, – сказал Коршун. – Жутко как хочется. Я славно этому гаду врезал?

– Славно, – согласился я. – А разве по правилам можно выходить на бой, если твоего рыцаря уже убили?

– А почему нельзя?

– Потому что их рыцарь уже устал.

– Кто об этом думает! – сказал Коршун. – Можешь воды принести?

– Шейн просил тебя стеречь.

– Ничего со мной не случится. А если придут, то мне что с тобой, что без тебя. А Шейн меня не заложит. Я его палочка-выручалочка.

Я поверил Коршуну. Шейн волок раненого, рискуя жизнью, потому что ему это было выгодно.

– Хорошо, – согласился я. – Пойду посмотрю, где можно достать воды.

Я вышел в коридор. Коршун был прав: стоять возле него – лишь усугублять опасность для раненого. Случайно заглянувший в комнату человек и не увидит его.

Я шел спокойно и деловито – полагая, что шапочки служителя и уверенности в себе достаточно для того, чтобы стать незаметным.

Я не знал, где здесь берут воду. Может, найти туалет?

Я дошел до центральной лестницы. Очень широкой, со стесанными бетонными ступенями.

И хоть коридор был пуст, пустота была иной, чем полчаса назад.

В ней царило внутреннее оживление. Невидимые, но странным образом ощущаемые люди пробегали рядом, соседними коридорами, лестницами, перекликались и звенели посудой.

А может, это было время проснувшихся теней?

Но вот и реальные голоса. Негромкие, уверенные в себе.

Я остановился там, где коридор пересекал центральную лестницу – еще один пролет вверх, и она выводила на площадку перед балконом.

По лестнице снизу медленно поднималась группа людей, одетых разнообразно, но с одинаковым презрением к здравому смыслу.

Сначала ты видел просто людей. Просто одетых людей. Потом ты понимал, что одежду они добыли в костюмерной провинциального театра, где остро не хватало нужных вещей.

Впереди выступал мужчина средних лет, со строгой осанкой, облаченный в длинный сенаторский плащ с пурпурной каймой и черный цилиндр не первой свежести. На голых худых ногах, по щиколотку скрытых под плащом, были сандалии, но не римские, а те, что носили дачники лет пятьдесят назад – такие я видел в каком-то старом фильме.

Когда же этот человек приблизился и, медленно, как гриф, поворачивая маленькую лысую головку, окинул взором окрестности, я понял, что он очень стар. Он лишь притворяется мужчиной средних лет. Когда-то он потерял свой возраст, остался в прошлых годах.

На полшага сзади шагали три других сенатора – я условно называл их сенаторами, хотя одеты они были в той же костюмерной сумасшедшего театра. Один из них раздобыл придворный камергерский камзол, наверное, из «Анны Карениной», и шотландскую юбку-килт, а двое других были в вечерних фраках и кальсонах, далеко не новых, поношенных и даже ветхих.