Кир Булычев - Вид на битву с высоты
За ними следовало несколько служителей, в таких же, как у меня, каскетках, с кинжалами у пояса, вид у них был воинственный, но лишь на расстоянии – они тоже на поверку оказались ряжеными.
Вся эта процессия подымалась к балкону.
На опустевшей лестнице показался Одноглазый Джо, которого я видел в последний раз в вагоне-холодильнике, где он, вернее всего, играл роль того быка, которого запускают на бойню впереди стада. Он идет, оборачивается и говорит другим баранам и быкам:
«Видите, я здесь – и жив, и ничего плохого не случится».
Сенаторы подошли к главному входу на балкон. Служители распахнули перед ними двери. Сенаторы шли медленно, идти им было нелегко, а лифт, видно, не работал. Они не были старыми, по крайней мере не все были старыми. Но казались изношенными и древними. Они даже не разговаривали между собой, словно все давным-давно уже было переговорено.
Одноглазый Джо не стремился их догонять. Он остановился посреди лестницы на площадке, откуда расходились коридоры. Закурил.
Где же добыть воды?
Служитель поднимался снизу, он нес поднос с бутылками. Для сенаторов. Я последовал за ним. Джо кинул на меня взгляд, но я сделал так, чтобы он не узнал меня. А так как он не ждал меня увидеть и подчинился легкому наваждению, я уверовал в то, что Александра промолчала и не выдала меня. Хотя непонятно почему.
Я вошел на балкон. Интересно, что, кроме каскетки, ничто на мне не указывало на то, что я – служитель. И все же окружающие, даже без моих усилий скрыть свою суть, видели лишь служителя.
Мой коллега расставлял на столе бутылки. Это была вода «Ессентуки» с каким-то номером. Я обычно стараюсь не покупать «Ессентуки», там бывают соленые и даже сернистые разновидности. Но, наверное, раненому все равно, есть привкус или нет, – была бы вода мокрой.
Я протянул руку за бутылкой, но служитель сказал, не оборачиваясь:
– Рано еще разносить, погоди.
Он поставил последнюю бутылку на стол и ушел, размахивая подносом.
Сенаторы расселись в креслах.
Перед ними был барьер балкона, и я знал, что, если перемахнуть через него, свалишься прямо к нам в окопы.
Но им не было нужды прыгать или даже заглядывать вниз. Перед ними располагался большой, метра три на четыре, экран – общий вид фронта, с обеих сторон.
Помимо этого, перед каждым из сенаторов были дисплеи компьютеров – некоторые с бегущими строками, другие с увеличенными участками поля боя.
По крайней мере теперь я увидел тех, кто наблюдает за войной. Мне захотелось подойти поближе и посмотреть, как там мой взвод, жив ли Ким.
Мне показалось, что я различаю мою яму и в ней Мордвина.
Вдруг один из сенаторов оглянулся. Почувствовал мое присутствие. Он пронзил меня все еще острым черным взором, глубоко утопленным в черепе под бровями глаз, и, то ли увидев во мне опасность, то ли желая отделаться от источника раздражения, махнул мне тонкой рукой – рукав халата съехал к плечу, обнажив жилы, – уходи, мол, не путайся под ногами.
Я взял две бутылки воды и пошел прочь.
В коридоре я никого не встретил, хотя прошел мимо одной двери, из-за которой доносились голоса.
Я открыл нашу дверь и тихо сказал:
– Это я, Коршун, не бойся.
– Я не боюсь.
Я присел возле него. Он тяжело дышал, лоб был в испарине. Бинт на груди набух от крови.
– Воду принес? – спросил Коршун.
Я отодрал крышечку об ухо медведя на письменном приборе.
Коршун пил из горлышка.
Я не дал ему много пить. Он не обиделся. Я сказал ему, что постараюсь его перевязать снова, чтобы он не истек кровью.
– Давай, Седой, – сказал Коршун. – Мне еще нужно встать и сделать свое дело.
Он не стал ничего объяснять.
Я скинул куртку и стянул майку. Конечно, она была не самой чистой майкой на свете, но других бинтов у меня не нашлось.
Я разорвал майку.
– А что здесь? – спросил Коршун.
– А ты здесь не бывал раньше?
– Даже не знал, что город с этой стороны. Он же сзади.
– Это другой город, – сказал я.
Ему было трудно говорить. Он закрыл глаза. Я размотал кое-как накрученные бинты.
– Это не доктора, – сказал Коршун. – Это коновалы.
– А ты думаешь, что здесь нужны доктора?
– Если нельзя быстро поставить человека на ноги, если воевать не будет, они помогут ему убраться. Я точно знаю.
– Значит, тебя считали...
– Со мной все в порядке, я оклемаюсь. Дай еще водички. «Ессентуки», что ли?
– А ты помнишь?
– «Ессентуки» помню.
– Шейн говорит, что со временем люди вспоминают все больше, поэтому их и убирают.
– Гришка прав, – сказал Коршун. – Если ты стал вспоминать, значит, ты обречен. Шундарай тоже стал вспоминать.
– Ты веришь в город, который защищаешь?
– Я уже ни во что не верю. Во мне осталась одна злость... Ты что делаешь?
Мне пришлось приподнять его, чтобы размотать бинты, которые не останавливали кровь и не скрывали рану, а лишь врезались в нее, закрутившись жгутом.
– Потерпи, – сказал я. – Я хочу как лучше.
– Все хотят как лучше. Даже когда из меня делают шашлык, хотят, чтобы он был красивым.
– Постарайся обойтись без афоризмов. Ты ведь не собираешься заниматься политикой.
– У меня есть дело. Поэтому я и терплю. Одно дело. Потом можно и уходить от вас в сияющие дали.
С помощью самодельного бинта сделать перевязку было нелегко, и получилась она лишь чуть получше, чем раньше.
– Значит, ты не знал, что тебя здесь ждет? – спросил я.
– Я и сейчас не знаю, – сказал Коршун.
– А я их видел.
– Кого?
– Тех, кто наблюдает за нами.
– Пускай наблюдают, – сказал Коршун. – Но если Гришка прав, то им еще придется покрутиться, прежде чем я сдамся. А их много?
– Хозяев меньше десятка. С ними обслуга и охрана.
– Ничего, справимся.
– Может, расскажешь мне, что у тебя за проблема?
Я старался расположить его к себе, внушая ему, что я – его единственный друг.
В этом не было лжи, потому что по крайней мере я не был его врагом.
– Пускай тебе расскажет Гришка, – сказал Коршун после долгой паузы. – Я обещал ему молчать.
– Мне не нужны твои тайны. – Я не скрывал, что задет отказом.
– Это связано с Надин. Гришка говорит, что она жива. Что все было инсценировкой.
Может быть, Шейн был прав. Но тогда какого черта тащить израненного, почти неподвижного человека сюда, в диспетчерскую войны, чтобы он убедился в том, что все насилие над Надин было лишь инсценировкой?
Кто-то из них говорит неправду. Или Коршун, или Шейн.
– А как вы хотите это... как ты намерен убедиться?
– Они что-то придумали. – Коршун чуть улыбнулся. Он ослаб так, что лежал плашмя, нос – к потолку.
Но тут вернулся разведчик.
– Как у вас дела? – Он плотно прикрыл дверь.
– Так себе дела, – сказал я. – Кровотечение. Я воду ему принес.
– Да он что, потерпеть не мог? Где ты газировку добыл?
– На балконе, – сказал я.
– Я же просил, чтобы ты не выходил. – Шейн был расстроен.
– Я в шапке. А слуг не принято замечать.
– Ну что, она придет? – не вытерпел Коршун.
– Нет. Они заперты. Там она не одна. Надо подождать.
– Я не могу долго ждать. Я скоро кровью истеку.
Разведчик даже притопнул ногой, как рассерженный ребенок.
– Какого хрена я тебя тащил? На что ты мне нужен?
– Вот это меня и удивляет.
Коршун говорил медленно, ровно, стараясь не тратить сил на слова. Он даже головой не шевелил.
– Тогда потерпи еще, – сказал Шейн и вдруг молча, словно боялся, что мы станем его задерживать, выскочил из комнаты. Он был почти в истерике.
– Будем ждать, – сказал Коршун. Потом он медленно повернул голову ко мне и вдруг подмигнул. – Даю тебе задание, – сказал он. – Как комроты своему сержанту. Иди и сам разберись. Не доверяю я Гришке.
– Тогда скажи, откуда ты его знаешь?
– Какая-то связь у нас есть. Но забыл. Я много чего забыл... но главное помню. Учти.
В голосе звучала угроза. Он надеялся, что выздоровеет и наведет порядок в этой жизни.
Его пожелание совпадало с моими намерениями. Чем дольше я прячусь, тем хуже для дела и для меня. Сейчас я завишу полностью от Шейна, а он мне, как и Коршуну, не нравится.
Из коридора донесся звон, перешедший в звук сирены. Ноздри Коршуна задрожали, как у боевого коня.
– Боевое время! – сказал он. – Посмотреть...
– Что-то мало времени прошло, – сказал я.
– А у нас это сериями. Четыре-пять боевых времен, а потом большой перерыв – а то народу не останется. Здесь все рассчитано.
Он наводил справедливость в пределах навязанных ему догм. В его сознании перемешалось освобождение от внедренной памяти и ее гнет.
– Ты поищи Надин, – попросил он. – Спроси, у кого сможешь. Здесь должны быть свои ребята, ветераны. Наши ведь везде есть, Россия великая страна, всегда где-нибудь воюет.
Дышал он мелко и часто.
– Я пошел.
– Не задерживайся, – сказал Коршун. – Хочется досмотреть.
Я вернулся на балкон.
