Костры миров - Геннадий Мартович Прашкевич
и НАДЕЖДУ,
и ЛЮБОВЬ.
Алехин шел по узкой уютной дорожке, посыпанной желтым песком.
Он старался не шуметь, не скрипеть башмаками. Он видел в окне Верочку, она жарила на кухне что-то вкусное. Он торопился к Верочке, он жаждал Верочку, но чем ближе подходил, тем больше тревожился, потому что в знаменитой Книге было сказано: «Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною – ЛЮБОВЬ». А Верочка, наверное, никогда не слыхала про дом пира. Она стояла у открытого окна, потом крепкой грудью навалилась на подоконник и подставила ему влажные губы для поцелуя. Алехин жадно сжал Верочку, и она прижалась к нему, повторяя страстно: «Шлюссен, шлюссен, майн херр».
Алехину было хорошо. Обнимая Верочку, он знал: большой Герой победил. Но с кем, когда, где он боролся? Почему это мучило его даже во сне? Почему во всем чувствуется какая-то неправильность? Алехин, понятно, пытался вскрикнуть, проснуться, но несло откуда-то терпким колючим дымом, а Верочка обнимала его сразу всеми присосками, страстно шепча: «Шлюссен, шлюссен, майн херр». И ни с того ни с сего у Алехина начала отрастать борода. За считаные минуты она, как туман, покрыла все окрестности, а невидимая рука выставила перед ним огромную фотографию – совсем безрадостную, как он понимал. Опаленные деревья, печная труба над руинами. Это война, качал головой Алехин. Это настоящая война. И вдруг понял, что не война это, а руины его собственного домика…
Он проснулся, и запах гари не исчез.
Потом алый язык пламени с треском прорезал удушающую мглу, и до Алехина дошло: да это же горит его собственное гнездо! Это же горит его дом родимый, давно предназначенный властями на снос. Пылает сразу с четырех углов. Коричневым рабочим портфелем Алехин высадил стекла и, обожженный, отравленный, исцарапанный, вывалился из окна.
Огонь шумно пожирал стропила.
Подъехавшие пожарные помочь ничем не могли.
Они просто сбивали пламя, не давая ему дотянуться до окон девятиэтажки.
– Твой? – сочувственно спросил испачканный сажей пожарный, поставив перед Алехиным испачканный коричневый портфель.
– Мой, – хмуро ответил Алехин.
– Под окном валялся.
Алехин кивнул.
– Что сохранилось-то у тебя?
– Вот ветровка, – хмуро объяснил Алехин. – Сушилась на веревке. Ну и портфель.
– Ну, хоть портфель сохранился. Считай, повезло.
– Так и считаю, – хмуро кивнул Алехин.
Тоской, безнадежностью, чем-то невыразимым, неясным несло от дымящегося пепелища.
21
Впоследствии Алехин никак не мог восстановить в подробностях тот день.
Зато метелки в страховой конторе проявили себя в тот день с самой лучшей стороны. Они не только сочувствовали, они помогали. А Зоя Федоровна вообще сказала: «Алехин, ты на три дня свободен. Тебе следует отдохнуть». И безжалостно добавила: «Ты у нас погорелец». Услышав такое, сердобольные метелки дружно набросились на Зою Федоровну: да какие там три дня, вы что? Такому погорельцу нужен настоящий отдых. Двадцать четыре дня, не меньше, пока не опомнится. Но Зоя Федоровна остудила их пыл: не забывайтесь, на все закон есть.
И повернулась к Алехину:
– Ты-то согласен насчет закона?
Алехин был согласен. В конце концов, это именно она, пользуясь своим официальным положением, выбила Алехину номер в гостинице. Как погорельцу. А уже в гостиницу ему позвонила Верочка. Впервые – сама! «Какой ужас, Алехин, – сказала она. – Я увидела в окно закопченную печку с длинной трубой и решила, что ты сгорел».
– Уж лучше бы я сгорел.
– Не говори так, Алехин. Самое дорогое у человека – это жизнь. – И тут же нелогично пожаловалась: – Вот у меня, Алехин, совсем не огонь. У меня наоборот – вода повсюду. Я, наверное, утону, Алехин.
– С тобой же там сантехник, – не удержался Алехин.
– Вот он-то и считает, что текут в доме скрытые трубы.
– О чем это ты? Какие скрытые трубы в панельном доме?
– Так сантехник сказал. Он, кстати, культурный и воспитанный человек. Я угостила его чашечкой кофе, – отомстила Алехину Верочка. – А на сегодня вызвала специальную бригаду.
– У тебя кофе на всех не хватит.
– Я хорошо зарабатываю, Алехин. – Верочка, конечно, догадывалась, что сердце Алехина разрывается от ревности, поэтому не обижалась. – Я взяла день без содержания. Вот сижу у окна, смотрю на твою закопченную печку и жду бригаду.
– Может, тебе помочь?
Спрашивая, Алехин оставил всякий юмор.
Он теперь разговаривал с Верочкой серьезно.
Он вовсе не набивался к ней в гости (как погорелец). Просто не хотелось оставлять Верочку на растерзание пьяных сантехников. Будут талдычить: «Сейчас! Сейчас!» А сами только и знают, что хватать беззащитную женщину за крутой бок.
Вот Алехин и держался с Верочкой умеренно.
Но бок крутой тоже держал в уме.
22
Положив трубку, Алехин спохватился: а где же рак?
А вдруг сгорел? Что скажет на это Заратустра Наманганов? Ведь Алехину он сам намекал, что отдают ему рака Авву на совсем небольшой срок. Если они так били меня за то, что я не хотел брать, то как же будут бить за то, что не могу вернуть?
– Не думай об этом, – услышал Алехин знакомый голос.
На поцарапанной гостиничной тумбочке, прячась за графин с мутноватой несвежей водой, сидел рак.
– Как ты выбрался из огня?
– Из огня? Из какого еще огня? – рак Авва, кажется, не понял вопрос. Он обновленно, даже с любовью шевелил всеми усиками, псевдоподиями и клешнями. – А-а-а, – дошло до него, – ты про чудесный процесс окисления! Да, да, это так, там все окислилось, – с глубоким удовлетворением выдохнул он. – И металл окислился. И дерево. И целлюлоза. И то, что вы называете пластической массой.
Глазки-бусинки, поднятые над графином, с интересом обозревали гостиничный номер. Ну, что он там видел? Поцарапанная тумбочка. Графин с мутноватой водой и телефонный аппарат. Типовая деревянная кровать, небольшой стол, торшер у стены. Ну конечно, живописная картина на стене. «Утро в бобровом лесу» – ранний период безымянного гостиничного мастера. Настолько ранний, что по полотну между редкими хвойными деревьями ходила пока только беременная медведица. А за широким хвойным деревом угадывалась настороженная фигура русского охотника с большим биноклем в правой руке.
– Я много не дам, – загадочно произнес рак, – но свое
