Филип Фармер - Мир Реки: Темные замыслы

Так что насчет себя им особо тревожиться не приходилось. Шар поднимался вверх, но его уносило от гор. Штормовые тучи исчезли так же быстро, как исчезают воры, услыхав полицейскую сирену. К счастью, осветительная система работала. Фриско вполне мог разобрать показания приборов. Нур взял электрический фонарик, и они с Фриско принялись с помощью клейкой жидкостной пленки проверять места сочленений трубок. Нур, осмотрев их через увеличительное стекло, пришел к выводу, что воздушных пузырьков нигде не видно. Видимо, утечки водорода все же не произошло.

Нур открыл верхний люк гондолы, и они с Погаасом взобрались на грузовое кольцо. Пока свази светил фонариком, Нур, подобно обезьяне, стал карабкаться по веревкам сетки. Ему не удалось добраться до горловины шара, чтоб промазать ее герметизирующим материалом, но он объявил, что оболочка, по-видимому, никак не пострадала и трубы держатся прочно.

Фриско выслушал этот отчет весьма скептически.

— Ага, это они кажутся о'кей. Но сказать это наверняка можно, только спустившись вниз и выпустив газ из оболочки.

— Поскольку у нас сохранилась положительная плавучесть, нам следует остаться на плаву. Я не думаю, что следует приземляться, пока мы не достигнем зоны северных ветров, — отозвался Фрайгейт. — А это может случиться даже завтра, если мы верно оцениваем общую дальность своего полета. Если мы спустимся, мы можем потерять свой шар. Кроме того, откуда нам знать, как к нам отнесутся туземцы? В первые годы истории воздухоплавания на Земле много шаров было уничтожено невежественными и суеверными крестьянами в тех случаях, когда аэронавты садились в сельских местностях. Крестьяне считали шары порождением дьявола или колесницами злых колдунов. Мы вполне можем нарваться на таких же.

Кроме того, сказал Фрайгейт, его сильно тревожит отсутствие у них балласта. Конечно, если придется, то всегда можно отвинтить от палубы химический туалет и выбросить его за борт. Но следует учитывать, что может сложиться и такая ситуация, что у них на это просто не будет времени.

«Жюль Верн» летел над долиной, ветер нес его на северо-восток. Спустя час сила ветра уменьшилась, но аэростат все еще летел в нужном направлении; однако шар постепенно спускался все ниже.

Фрайгейт заступил на вахту при высоте 4877 метров, или чуть больше 16 000 футов. Чтобы прекратить снижение, он мелкими порциями подал в оболочку немного водорода, а когда шар все же опять пошел вниз, включил горелку. С этой минуты ему пришлось непрерывно стараться удерживать аэростат на высоте 2000 метров, теряя при этом как можно меньше газа и как можно реже прибегая к помощи горелки.

Шея и плечи Фрайгейта по-прежнему сильно болели. А поэтому он очень обрадовался, когда его сменили и он смог зарыться в ворох тряпья и вытянуться. Сейчас ему не помешал бы добрый глоток самогона, который заодно снял бы и часть боли.

До сих пор их странствие было преимущественно тяжелой работой, которую к тому же приходилось проделывать в условиях постоянной спешки, опасности, вызывающей желудочные спазмы, и… скуки. Он будет счастлив, когда они окончательно приземлятся. И тогда события ушедшего в прошлое полета начнут покрываться патиной времени, придающей всему слегка юмористический оттенок. А пройдет еще немного времени — и память о полете воссияет золотом и он предстанет удивительным и прекрасным. Рассказы экипажа о нем будут приобретать эпические масштабы, а перенесенные испытания станут выглядеть куда более кошмарными, нежели были на самом деле.

Воображение — вот лучший лакировщик прошлого!

Стоя у вернилки при свете звезд и приборных лампочек, пока вся остальная компания спала, Фрайгейт чувствовал себя ужасно одиноким. Одиночество лишь отчасти умерялось гордостью. «Жюль Верн» побил все рекорды беспосадочных полетов воздушных шаров. Со времени старта он проплыл приблизительно 3000 миль, или 4824 километра. И мог бы лететь еще и еще — если все пойдет хорошо, — прежде чем будет вынужден сесть.

И все это достигнуто пятью обыкновенными дилетантами. За исключением его самого, никто из них даже близко не подходил к воздушным шарам. Но и его собственные сорок часов полета на аэростате с теплым воздухом и тридцать — на газовых отнюдь не делали его ветераном аэронавтики. В этом полете он пробыл куда дольше, чем те часы, которыми исчислялось время, проведенное им в воздухе на Земле.

Экипаж совершил полет, который вошел бы в историю, будь он совершен на их родной планете. Их лица не сходили бы с экранов телевизоров по всему миру. В их честь устраивались бы празднества и банкеты, о них писались бы книги, а гонорары осыпали бы их золотым дождем.

А здесь об их подвиге узнают лишь несколько человек. Да и из этого ничтожного числа многие не поверят услышанному. И вообще никто и ничего не узнает, если полет закончится гибелью экипажа.

Фрайгейт выглянул из иллюминатора. Мир был полон света созвездий и почти непроницаемо черных теней; долина внизу извивалась змеей… нет, скорее целой армией змей, тщательно соблюдающей порядок движения. Молчали звезды, хранила безмолвие долина. Мир безмолвствовал, как уста мертвеца.

Фрайгейт мрачно усмехнулся.

Ветерок слабый — будто бабочка шевелит крылышками. Невольно на память приходят летние дни на Земле в пору его детства и юности… ковер цветов на заднем дворе… подсолнечники, ах, эти высокие золотые подсолнечники… и трели птичьего многоголосия, и умилительные запахи маминой стряпни, медленно плывущие по воздуху прямо к его носу, — запахи ростбифа и вишневых пирогов; звуки пианино, на котором играет отец.

Он вспомнил и одну из любимейших песенок отца, да пожалуй, и его самого… Он частенько напевал ее тихо-тихо, отстаивая вахты на палубе шхуны. И когда пел, то умственным взором видел маленький-маленький огонек где-то впереди, огонек, сверкающий, как путеводная звездочка, казалось, бегущая перед ним, уводящая его к еще не названной, но тем не менее желанной цели.

Сияй, сияй, мой светлячок,Гори, гори, мой светлячок,Веди меня в тот дивный край,Где мир душе, где сердцу рай.

Сияй, сияй, мой светлячок,Гори, гори, мой светлячок,Веди туда, где у окнаМоя любовь грустит одна.

Внезапно он разрыдался. Слезы бежали в поминовение тех добрых дел, которые были или могли бы быть, а также тех плохих, которые были, но не должны были случиться.

Смахивая слезы, Фрайгейт еще раз проверил показания приборов, а потом разбудил маленького мавра, которому предстояло выйти на вахту. А еще потом Фрайгейт долго лежал без сна под кучей тряпья. Сон гнали прочь боли в спине и шее. После бесплодных попыток впасть в блаженное забытье Фрайгейт встал, чтоб поболтать с Нуром. Они продолжили тот бесконечный разговор, который вели то ночью, то днем вот уже многие годы.