Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер
Кляну безумие мое,
А все люблю ее невольно…
И помню, в первый раз, когда я робко, несмело, самому себе признался в моей любви — я ужаснулся.
«Давно ли, — думал я, — мне казалось всякое увлечение немыслимым, и моя разумная, глубокая любовь к Лене представлялась геркулесовыми столбами, дальше которых нельзя идти; и вот!»
Впрочем, я отдался не сразу этой новой и «ужасной» страсти. (Да! для меня она была ужасная!) Помню, сначала я долго боролся. Я почти месяц, целых три недели не видал ее. (И сколько на моем месте не выдержало бы и половину этого испытания!) Правда, в течение двух недель я чуть не каждый день ходил в Севастополь. Я был в госпитале, в бараках, у Томаса. Везде я жадно прислушивался, не услышу ли где-нибудь ее имя; но оно точно в воду кануло.
Каждый раз я шел с смутной надеждой, что узнаю что-нибудь. Спросить прямо кого-нибудь об ней мне не хотелось, да, может быть, недостало бы и духу спросить хладнокровно; а выдать мое чувство мне было и совестно, и обидно. Протолкавшись и прокутив целый вечер с каким-нибудь встречным людом, я возвращался обратно со злобой отчаяния.
Помню, в Севастополь я ходил всегда мимо бастионов, спускался около восьмой артиллерийской бухты и оттуда выходил на Николаевскую площадь. Это был самый безопасный путь. Но оттуда возвращался отчаянной дорогой; в особенности была одна площадка, которая шла от нашей батареи к Чесменскому редуту. Здесь пули, ядра, бомбы крестили и бороздили воздух и землю. И я помню, по целым минутам выстаивал на этой площадке, с сухим отчаянием в сердце, думая: вот-вот еще одна просвистит, прилетит и прямо в это сердце — неугомонное и беспокойное!
LIX
Наконец я услыхал об ней.
Раз вечером наши вернулись из Севастополя, и Простоквасов всех оповестил: что «дикая девка» опасно больна и севастопольское воинство, благодаря Господа, кажется, наконец от нее избавится.
— Конечно, — прибавил он, — смерти человека грешно желать, но когда эта смерть избавляет многих от пагубы, тогда поневоле согрешишь и пожелаешь.
Я почти всю ночь не спал. Я хотел просить, молить сжалиться, пощадить… но кого?..
Я встал рано и с дрожащим сердцем отправился в Севастополь. Я почти бежал и в девять часов уже был на Николаевской площади.
Пришлось ждать ради приличия, чтобы не явиться к больной ни свет ни заря. Да и примут ли еще меня?.. Но все равно: я что-нибудь узнаю… в половине 11-го я стучал у заветной двери.
Меня почти сразу впустили. Какая-то молоденькая толстая горничная с масляными лукавыми глазками впустила меня и просила обождать.
В комнате пахло теми же духами. Но к ним примешивался запах каких-то лекарств.
Через несколько минут ко мне вышла тетка и ввела меня в другую комнату. Там царил полумрак, и на широком диване полулежала она, поджав под себя ноги — вся в белом, худая, бледная. Ее лицо едва отделялось от пеньюара, и только глаза, большие, черные, казались еще больше. Но в них не было обычного блеска, и все лицо смотрелось каким-то опущенным, померкшим.
Молча протянула она мне руку. Молча пожал я ее, холодную, исхудалую.
— Вы были больны!.. Что с вами было?
Она пожала плечами, повертела головой и медленно проговорила.
— Не знаю… — Лихорадка, горячка… — Почем я знаю?
— Десять ночей мы с ней не спали, — вмешалась тетка. — Десять ночей между небом и землей. Спасибо Вячеславу Ростиславичу.
— Кто такой Вячеслав Ростиславич? — спросил я вдруг.
— А наш доктор штабной… Я думаю, знаете Вячеслава Ростиславича Карзинского… М-г Karsinsky.
Я молча кивнул головой и не спуская с нее глаз чувствовал, как сердце во мне болезненно ныло.
«Зачем я не доктор? — думал я. — Зачем я не имею знаний, сил и средств возвратить здоровье этой чудной больной натуре. С какой радостью, с каким торжеством я бы сделал это».
— Она, верно, простудилась, — говорила тетка.
И она начала подробно и обстоятельно рассказывать, как и где она простудилась. Но я не слушал ее или слушал рассеянно. Я весь был погружен в эти немигающие грустные глаза. Я не мог отвести от них своих собственных глаз, и мне казалось, что какой-то немой, но совершенно ясный разговор устанавливается между нами.
«Не стыдно ли было не известить меня, меня, который так любит вас, так безумно и горячо!» — говорили мои глаза.
«Хороша любовь! Почти целый месяц не вспомнил обо мне», — ответили ее глаза. И мне вдруг стало стыдно за себя, за свою любовь, за свои опасения и молчания на все нападки товарищей. Я невольно потупил глаза, но тотчас же снова с удивлением взглянул на нее. Что это? Или мне так показалось. На лице ее появился легкий румянец, глаза заблестели. На губах выступила кроткая, но шаловливая, чисто детская улыбка. Она отвернулась и, не смотря на меня, проговорила вполголоса:
— Зачем вы так давно не были? Забыли меня. Всем мужчинам нужна забава… Если женщина здорова, забавна… Они возле нее. Если нет…
Я не дал ей кончить…
— Неужели вы можете обо мне так думать, княжна? — вскричал я.
Я сложил руки. Я хотел сказать: «Вы не знаете, как вы мне дороги…» И только сказал:
— Вы меня жестоко обижаете!
Она быстро протянула ко мне руку.
LX
— Простите! Я пошутила… — сказала она, а я схватил протянутую руку, крепко пожал… И затем, сам не зная как, прильнул к ней губами. При этом я невольно почувствовал, как слезы у меня задрожали в горле.
Она выдернула руку и спрятала ее под подушку.
— Я знаю, — снова заговорила она тихо, — что я никому не нужна, что жизнь моя в тягость, и не мне одной…
— Это ты напрасно говоришь, ты грешишь, — резко вмешалась тетка. — Если бы ты выздоровела… поправилась бы, ты могла бы быть многим полезна, а теперь только дорога… нам.
— И я тоже думаю, — прибавил я с убеждением.
— И вы тоже? — переспросила она, прямо уставив в меня свои засиявшие глаза. На щеках у нее выступил румянец пятнами, грудь слегка заволновалась.
— О да! И я также… — прибавил я.
— Благодарю!.. — сказала она грустно и неопределенно и прилегла на подушки — как будто под наплывом радостного довольства собой. Она то закрывала, то снова открывала глаза, щурилась и улыбалась. Она походила на кокетливого ребенка, которому хорошо, приютно на солнце, греющем его, с такой лаской.
И вдруг она поднялась. Оправила
