Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер
LIV
Один из штабных офицеров, кажется, Крупкин, быстро вскочил, встал в театральную позу и продекламировал:
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной скорбной слез.
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
— Суета сует и всяческая суета! Как говорил покойный царь Соломон… Давно всему миру известно, — проговорил Тоцкий.
— К этому еще должно добавить, — сказал Гутовский, — строчку из Лермонтова:
И жизнь, как посмотришь,
с холодным вниманием вокруг:
такая пустая и глупая шутка!..
— Да всего Байрона, пожалуй, сюда же приложить, — подхватил Гигинов. — «Тьму», например, знаете?
Погасло солнце светлое и льдистая земля
Носилась слепо в воздухе безлунном,
Час утра приходил и проходил
Но дня не приводил он за собою…
— Connu! — перервал его Тоцкий.
— Господа! Господа! — вскричал умоляющим тоном Простоквасов. — Оставьте вы философию! Философия до добра не доведет.
— Да это не философия, Александр Степаныч, а литература, поэзия!..
— Ну все равно — один черт!
— «Ученость вот беда!» — закричал Свалкин и захохотал.
— Господа! — вскричала княжна, — позвольте и мне свою лепту приложить к поэтическим воспоминаниям… Только я боюсь, что не все здесь знают французский язык.
— Ничего, я переведу, — сказал Тоцкий.
— Вот! — сказала она. — Наиболее и лучше подходящее место. — И она выпрямилась, тихо подняла руку и начала серьезно и просто, каким-то сосредоточенным глухим голосом:
Lorsque du Créateur la parole féconde
En une heure fatale eut enfanté le monde
Des germes du Chaos;
De son oeuvre imparfait il détourna sa face
Et d'un pied dédaigneux le lançant dans l'espace
Rentra dans son répos.
Vas! dit-il. Je te livre à ta propre misère
Trop indigne à mes yeux de l'amour ou du colère.
Tu n'es rien devant moi!..
Roule au gré du hasard dans les déserts du vide.
Qu'à jamais au loin de moi le destin soit ton guide
Et le malheur ton roi…
Il dit. Comme un vautour, qui plonge sur sa proie.
Le malheur à ces mots pousse en signe de joie
Un long gémissement.
Et pressant l'Univers dan sa serre cruelle
Embrasse pour jamais de sa rage éternelle
Eternel aliment!..
Le mal dès lors regna dans son immence empire
Dès lors tout ce qui pense et tout ce qui respire
Commenca de souffrir.
Le ciel et la terre, l'âme et la matière
Tout gémit et la voix de la nature entière
Ne fut qu'un long soupir!..
По мере того как она читала, голос ее становился торжественнее и глуше. Граф Тоцкий вслед за ней переводил эту пессимистическую, мрачную и всем известную оду Ламартина[18].
Мне кажется, что до сих пор, после многих лет жизни, я помню ту грустную, отчаянную ноту, с которой она произнесла это страшное Tout gémit!..
Помню, я тогда в душе подумал, смотря на ее мрачное лицо: она глубоко несчастна!
LV
— А у нас не так! — вскричал Простоквасов и встал во весь рост. — У нас говорят вот как. — И он начал с жаром декламировать:
О Ты, пространством бесконечный
Живый в движеньях вещества.
Теченьем времени Предвечный
Без лиц, в трех лицах Божества.
При слове «без лиц» он вдруг закрыл свое лицо обеими руками и затем тотчас же открыл его и повернул обе ладони к нам, и не отнимая их от головы, проговорил: «в трех лицах божества». Этот маневр должен был изобразить «три лица».
Княжна взглянула на него и громко захохотала, а за ней захохотала и вся компания.
— Да! Смейтесь, смейтесь, — ворчал Простоквасов, снова усаживаясь. — А наш Державин куда далеко выше вашего безбожного Ламартина. Смеяться над всем можно, да не должно.
— Да почему же он безбожный? — допросил Гутовский. Но Простоквасов продолжал свое:
— Напустят на себя этой ходульщины-чертовщины. Делать им нечего. По милости Господа сыты, обуты, одеты и бесятся с жиру; байронствуют! Тьфу! — И он энергически плюнул и, сняв свою белую фуражку, вытер клетчатым синим платком пот со своей огромной лысины и красного широкого лица.
Гутовский и Гигинов опять захохотали.
— Так вот откуда вышел байронизм! — удивился Тоцкий. — А мы ведь этого и не знали. Так все с жиру, Александр Степанович, да?
Но Александр Степанович не слушал. Подозвав матросика, он что-то приказывал ему, и матросик, вытянувшись и перебирая ногами, только повторял:
— Слушаю, вашбродие! Слушаю, вашбродие!
Дело шло, очевидно, об угощении. Александр Степанович был хлебосол, а случай выдался самый подходящий.
В эту минуту вдруг откуда ни возьмись белый петух прибежал и с криком кинулся под ноги Гигинова. За ним гнался бастионный кухарь, в белой матросской шапке, с рукавами, засученными по локоть. Он ловко поймал его у ног Тоцкого, отнес в сторону, к чурбану, врытому в землю, и положив на него петуха, с размаха отсек ему голову. Голова отпрыгнула в сторону. Туловище он бросил на землю. Оно билось и трепетало, разбрасывая перья и брызгая кровью.
— Какая отвратительная картина! — вскричал Тоцкий, нервно вздрагивая и отвертываясь.
— Так и с нами поступает судьба, — тихо проговорила княжна. — Живешь, волнуешься и не ожидаешь, что через час, через минуту от вас останется туловище без головы — комок земли.
— Нет-с, по-нашему не так, — вмешался опять неугомонный Простоквасов. — Останется еще душа Божья. Она не умирает.
Княжна с улыбкой посмотрела на него и ничего не ответила.
Матросики принесли стол, на котором мы должны были вкушать нашу трапезу.
LVI
Но трапеза наша не удалась. Только что мы принялись за нее, как пришло известие, что сейчас явятся священники служить благодарственный молебен по поводу отбития штурма. И действительно, не прошло пятнадцати или двадцати минут, как раздалось церковное пение, и на бастион пришла целая толпа из Севастополя, преимущественно солдат и моряков.
Впереди высокий унтер-офицер нес крест, точно знамя.
