Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер
И она быстро выдернула руку из моей руки и начала обмахиваться душистым платком.
— Княжна, — сказал я, — вы забываете, что природу нельзя победить. Что силы женщины слабее сил мужчины, что ее организм совсем другой.
— Вздор! Вздор! Это вы только себе вообразили. Разве не было амазонок?! Разве наши киргизки не ведут все мужские работы? Да у нас на севере в Беломорье женщины делают все. Они гораздо крепче, сильнее мужчины.
Она быстро остановилась.
— Нет, вас не то пугает во мне. — И она дотронулась до моей руки. — Вас пугает то… что во мне слишком много правды. Я не люблю и не хочу маскироваться и обманывать ни себя, ни других. Я принуждена жить в этом глупом, мрачном, кровавом мире, и… я живу, не отворачиваясь от крови, от смерти — а напротив, радуюсь и тому и другому как разрушению всей этой гадости, которая нас окружает…
— Вы, стало быть, надеетесь на тот мир, на иную, лучшую жизнь.
— На какой мир, на какую жизнь?
— Жизнь в лучшем, идеальном, небесном аире.
Она широко раскрыла глаза и захохотала так дико, что у меня мороз побежал по спине. Этот хохот напомнил мне ее безумный, истерический хохот.
LII
— Что это? Как вы странно смеетесь? — спросил Тоцкий. — Даже за человека страшно.
— Ха! ха! ха! Вот господин (и она указала на меня) верит в какую-то иную, лучшую жизнь в небесном мире…
— Что же тут смешного?! И я верю, и многие, почти все верят. А если бы этой веры не существовало, то и прогресс был бы невозможен.
Она посмотрела на него и ничего не ответила.
— Скажите, пожалуйста, — спросила она. — Мы скоро придем? Ужасно жарко… Даже говорить жарко.
До входа в бастион оставалось не более сотни шагов. Гигинов взял у денщика шинель и вместе с Гутовским и двумя штабными растянули ее в виде тента над головой княжны.
— Да от этого еще более жары!.. — проговорила она. Но все-таки шла под этим импровизированным зонтом.
В самый бастион она едва поднялась и постоянно обмахивалась платком.
— А, ваше сиятельство! Давненько не изволили к нам жаловать! — встретил ее Простоквасов, один из моряков на Малаховом кургане.
— Где у вас тень? Нет ли местечка похолоднее?
— Куда же вас прикажете? В погреб, что ли?
— Вот-вот! — вскричал другой моряк Сванкин. — Сюда!
И он повел всю компанию в восточный угол, где траверзы были выше. — Эй! Дать сюда сидеть на чем-нибудь.
И в один миг матросики натащили досок, туров, ядер и устроили отличную гостиную под открытым небом.
— Это, заметьте, мы теперь только пользуемся этим углом по случаю перемирия, а то это самое опасное место… Видите, сколько здесь ям и чугуна…
Княжну усадили в самый угол. Один мичман сделал ей из старой морской карты нечто вроде веера.
— Чего бы нибудь теперь напиться похолоднее, — попросила она.
— А вот! Вот! Самое холодное! — подхватил толстый Шульц, явившись неизвестно как и откуда с бутылкой шампанского. — Эй! Сверчук! Льду давай, антихрист.
И Сверчук, низенький косолапый матросик с огромной курчавой головой, бросился опрометью и мигом притащил несколько кусков льду в черепке от бомбы.
Княжна выпила чуть не целый стакан залпом.
— Уф!.. Теперь можно блаженствовать.
— Как мало нужно для человеческого блаженства, — заметил сентенциозно Тоцкий, похлопывая по земле солдатским шомполом, на который он опирался во время восхождения на курган.
— Да! И вот это-то и обидно, — подхватила княжна, — обидно то, что всякая безделица, малейшее неудобство как только минует… то вслед за ними тотчас же является условное блаженство.
— Да ведь иного вы и не получите, — вмешался Гутовский. — Иного ничего, кроме условного. Все условно, и блаженство условно.
— То есть все основано на обмане. Все кажется не таким, какое есть на самом деле. И все зависит от нас, от наших нервов…
LIII
Я, помню, при этом философском определении посмотрел с недоумением на нее.
— Разве нет ничего неизменного? — спросил я. — Ничего, что оставалось бы вечно таким, каково оно есть по природе? Вечно равным самому себе?..
Княжна махнула на меня рукой.
— Господа! Господа! — закричал Простоквасов. — А вы эту философию того. Оставьте! Здесь мудрости не требуется… Верь, молись и дерись за матушку Русь, за батюшку Царя!.. Вот вам и вся философия…
— И все к черту! — закричал Шульц, протягивая княжне другой стакан шампанского. Но она отказалась.
— Мне и так жарко, а вы меня поите вином, — сказала она, обмахиваясь.
— Да ведь холодненьким, ваше сиятельство.
— Оттого вам жарко, — объяснил Гагинов, — что не послушались меня и пошли пешком.
Она ничего не ответила. Она полулежала, облокотясь на стенку и доску, ее глаза искрились и меркли. На алых, полных, слегка оттопыренных губах мелькала улыбка. Черные волосы выбились из-под шляпы и растрепались. Она походила на вакханку, на какую-то картину, которую я где-то и когда-то видел, но где, не помню. Молча я любовался на нее.
— Ну, философия здесь не допускается, а рассуждение?.. Тоже не допускается? — спросил тихо и насмешливо Тоцкий и посмотрел на Простоквасова.
— Коли велят, так рассуждай! — подхватил Шульц. — А не велят, так и не рассуждай! Пей и дело разумей!
И он залпом выпил стакан, который держал в руках, прибавя:
— Вот как!
— Смотрите наверх, — указала княжна. — Видите это облачко? Точно человечья голова…
— Это не облако, а целая тучка, — поправил Тоцкий.
— Ну все равно!.. Смотрите, как оно меняется. Из человечьей головы стала рыбья голова. Может быть, оно несет в себе пары сегодняшней крови и перенесет их за несколько десятков верст. — Она быстро приподнялась. — И знаете ли, это облачко — это в миниатюре целый мир.
— Это ваше сиятельство — ученость! — протестовал Простоквасов. — А ученость у нас запрещается.
Но она не слушала его.
— В этом облачке точно так же, как здесь, все движется. Оно само летит по воле ветра.
— А ветер летит по воле Бога… это всем известно, — подхватил Простоквасов.
Но она опять не обратила на его слова внимания.
— Ветер двигается туда, где воздух теплее и реже… Мне кажется, что и во всем мире так: все движется силой тепла, все переносится, переменяет образы, волнуется. В одном месте льется кровь, в другом вода; там гремит гром, здесь спят и обжираются…
— Нет, и здесь гремят громы. Только теперь они замолкли.
— Ну! Все равно. Только все это суетится, мечется, волнуется или прозябает… и никто, никто не скажет, зачем весь этот сумбур, эта
