Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер
— Ждала! ждала! Нет твоего Ахмета. С завтраком распорядилась. Tu dejenera à la maison?.. N'est ce pas?[19]
Она ничего не отвечала. Старуха подошла к ней сбоку и обеими руками погладила ей голову, тихо прошептав:
— Моп enfant capricieuse! (Мое капризное дитятко.)
Она вдруг схватила обе эти руки и начала их горячо целовать. Мне даже показалось, что на глазах у нее заблестели слезы. Тетка поцеловала ее в голову.
— Зачем же вы целуете?.. Ведь у вас нет привязанности ни к кому? — посмеялся я.
— Ma tante![20] Где у нас конфекты? Дай ему бомбошку. Ведь это дитя, ребенок!
Я обратился к тетке:
— Будьте столь добры, разрешите мне одно недоразумение. Сейчас княжна говорила мне, что она не любит детей, а за несколько минут она призналась мне, что любит меня, потому что во мне много детского. Как это понять, согласить?!
Откуда у меня взялась храбрость сделать это открытое нападение, я не знаю, но оно вышло очень эффектно… И я почувствовал, что выигрываю именно от этого нападения. Оно рассердило ее.
— Вы ребенок! — вспылила она, обращаясь ко мне. — И потому не можете этого понять. Я люблю детей, как игрушки, как цветы, как нарядных птичек. Но эта любовь тотчас же улетает или превращается в ненависть, когда мне напомнят, что любить — это мой долг. Что так велел кто-то, какой-то герой из сказочного мира, которого я не знаю. Тогда в каждом ребенке, в том числе и в вас, я вижу одни антипатичные, отталкивающие черты… Поняли?
Я встал и молча поклонился.
— Я рад одному, — сказал я, снова садясь на стул, — что у вас есть привязанности, что вы можете их чувствовать — и я понимаю, что вы можете жить. Каждый человек живет любовью. Хоть какой-нибудь да любовью, и плохо тому, у кого нет ее.
— Вы рассуждаете положительно по-ребячьи! Сколько есть людей, которые не имеют никаких привязанностей, и они вполне счастливы. Слушайте, я научу вас! Самое гадкое, тяжелое в жизни и есть любовь. Без нее обман жизни был бы невозможен. Теперь же все вертятся около этого огонька, все тянутся к нему, как мотыльки, не замечая, что он жжет им крылья. В жизни все темно, и самое темное — это и есть любовь, которая, как какой-то демон, волшебник влечет вас к себе, с тем чтобы обмануть.
Она вдруг замолкла, нахмурилась, побледнела и тяжело вздохнула.
— Julie! Зачем же ты разочаровываешь молодого человека? — вмешалась тетка. — Он только что начинает жить; для него в ней розовые цветочки, а ты…
— О нет! — вскричал я. — Не думайте, чтобы я был действительно таким ребенком, каким представляет меня княжна. Я тоже обжег крылья около этого огонька…
При этом она вся нервно вздрогнула, а я замолк и невольно подумал: что такое мой обжог сравнительно с тем ударом, который разбил ее сердце? И неужели же нет сил и средств возвратить ему жизнь?!
И я взглянул на нее. Она снова опустилась на подушки. Глаза ее были закрыты. И на всем бледном, помертвелом лице ее было такое глубокое страдание, что сердце во мне сжалось.
«О! Чего бы я ни дал, чем бы ни пожертвовал, чтобы только найти тот покой, которого жаждет эта страдающая душа!»
Тетка посмотрела на нее, на меня, потупилась и тихо, неслышно, по мягкому ковру вышла из комнаты. Несколько минут мы сидели молча. Я не знал, спит она или нет. Она лежала как мертвая.
LXIII
Вдруг она подняла голову и, быстро схватив меня за руку, уставила на меня нахмуренные, сверкавшие глаза.
— Слушайте! — заговорила она. — Привязанности, которыми вы меня попрекаете, — это привычки. Разве можно назвать привязанностью мои отношения к этой старухе, которая за мной ходит как за какой-нибудь канарейкой. (И она кивнула на дверь, в которую ушла тетка.) Да и сама жизнь разве не та же привычка?! Надо жить и не думать, только тогда и можно жить. Каждое утро, когда проснешься со свежей головой и вспомнишь, почему и как ты живешь, то со всех сторон поднимутся черные чудища: горе, страдания, пустота, всякая пошлость и подлость — точно темное море… и такая тоска нападет!..
Она с отчаянием вытянула руки, хрустнула пальцами и упала на подушки. Мне показалось, что в ее голосе звучали слезы.
— Княжна! — сказал я тихо. — Вам необходимо уехать отсюда, здесь все вас раздражает, волнует. Вам здесь не место.
Она вдруг приподнялась и уставилась на меня.
— Где же мне место? — спросила она глухим отчаянным шепотом. — Укажите мне уголок на земле, где бы я могла отдохнуть покойно!.. Нет! Мое место именно здесь, здесь, где работают смерть и разрушение! Ах! (И в глазах ее заблестела дикая радость.) Если бы было в моих силах подложить искру в этот черный грязный шар, который люди зовут землей. Если б от этой искры он вспыхнул, как порох, и разлетелся бы в дребезги. О! Какое бы это было наслажденье!.. — И она вдруг всплеснула руками и залилась диким истерическим хохотом.
На этот хохот быстро вбежала тетка.
— Господи! Что это с ней?! Опять истерика! — И она схватила какие-то капли, плеснула в рюмку и начала уговаривать ее принять их. Но она отталкивала рюмку, каталась по дивану и неистово хохотала.
— Батюшка! Будьте столь добры, приприте двери!.. Я боюсь, она вскочит и убежит куда глаза глядят.
Я побежал к входной двери и запер ее. Минут 10–15 продолжался этот дикий, раздражающий смех. Затем она тихо, жалобно застонала и замолкла.
Я снова вошел в комнату. Она лежала бледная на диване. Из полузакрытых глаз катились слезы. Старуха подошла ко мне и прошептала:
— Оставимте ее! Не тревожьте!.. Бог даст, она заснет… успокоится.
Я взял шапку, поклонился и тихо вышел.
Внутри меня все было сжато, стиснуто какими-то холодными тисками. Я пошел прямо к ее доктору Вячеславу Ростиславовичу Корзинскому и, к счастью, застал его дома, за завтраком.
Это был обходительный, но уклончивый и очень мягкий господин. На мой вопрос, что с нею, каково ее положение, он ответил не вдруг, помигал стальными глазками, пожал плечами и, посмотрев на меня подозрительно, сказал:
— Ничего нельзя здесь постановить определенного. Дело сложное. («Темное дело» промелькнуло у меня в голове.) Очевидно психопатическое состояние, но оно связано с расстройством женских органов… (И он снова замигал и забегал глазками.)
— Да излечимо это или нет?! — спросил я с нетерпением.
Он опять пожал плечами.
— Ей, вероятно, необходимо вступить в брак или так себе… faire
