Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер
— Опять игрушки, увлечение!.. — проговорила она шепотом про себя и вдруг резко обратилась к тетке:
— Ma tante, посмотри, пришел ли Ахмед и что лошадь?!
Тетка всплеснула руками.
— Вот!.. Подите вы с ней! Едва держится на ногах, а хочет опять скакать верхом на этой проклятой лошади. Ведь два раза била ее… нет!
— Ma tante, посмотри же! Я тебя прошу. Не то я сама пойду!..
И она поднялась с дивана и пошатнулась.
— Сиди! Сиди! Иду!..
И она ушла.
— Знаете ли, что я вам скажу, — обратилась она ко мне серьезно, когда дверь захлопнулась за теткой. — Я умру через месяц и три недели. — И она пристально, угрюмо посмотрела на меня.
Я пожал плечами.
— Откуда же это вы могли узнать? — спросил я.
— Я не знаю. Какой-то внутренний голос говорит мне. Это мое убеждение.
— Полноте! Поверьте, это только вам так представляется теперь, когда вы еще больны, не оправились. Жизнь и здоровье вернутся, и мрачные мысли исчезнут.
— Я не жалею жизни. Я не боюсь смерти. Я желаю ее. Сколько раз, почти каждый день я ее искала…
— Это просто неудача жизни в вас говорит. Вы не испытали ее радости… Взаимного глубокого чувства…
Она вдруг страшно побледнела, так что я невольно вскочил со стула, но она протянула руку вперед.
— Ничего… это пройдет!.. Воспоминанье…
Она несколько мгновений лежала, тяжело дыша, и затем румянец снова резкими пятнами выступил на ее щеках.
— Жить не стоит! — снова заговорила она, не смотря на меня, как бы сама с собою.
Что страсти?!! Ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка…
— И чем же сладка жизнь! Чем держится обман?.. И какой обман! Грубый, бесчеловечный! (Она вдруг приподняла голову и остановила на мне свой сверкавший взгляд.) Знаете ли? Мне иногда представляется весь этот сумбур, который зовут жизнью, в виде мрачной, темной волны. Она медленно поднимается вокруг вас, поднимается в вашем сердце. Растет выше и выше. Вам становится нестерпимо жутко… И вдруг!.. Она разбивается в пену и покрывает вас белым саваном забвения… Вам становится легко, покойно, хорошо!..
И на губах ее снова появилась покойная кроткая улыбка. Она опрокинулась на подушки и закрыла глаза.
«Точно мертвая!» — подумал я, и сердце во мне остановилось.
LXI
— Княжна! — заговорил я с дрожью в голосе… — Мне кажется порой жизнь потому мрачной… что мы ищем в ней наслаждений для себя, собственно для себя. Но неужели же человеку не может доставить наслажденье счастье другого, близкого к нему человека… Человека, который весь предан ему, до полного самозабвения, до последней капли крови?!
Она раскрыла глаза, пристально, не мигая, посмотрела на меня и спросила резко:
— Без взаимности?!
— Да! — прошептал я. — Даже без взаимности.
Она тихо покачала головой и снова опустила ее на подушки, прошептав:
— Это не может быть. Это немыслимо.
— О! Для меня это возможно! — вскричал я. — Мне кажется, я способен быть жертвой. Способен отдаться любимой женщине, человеку (поправился я), забыв совершенно о себе и постоянно думая только об его счастье…
— Которого вы не можете доставить? — спросила она насмешливо. — Да! Это действительно трагическое положение!
Я всплеснул руками.
— Княжна! — вскричал я. — Неужели вы так… жестоки, холодны, что вас не может тронуть постоянная, глубокая преданность человека — вы никогда не почувствуете к нему никакой симпатии, даже дружбы, даже сострадания?!
— К рабу?! Нет. К человеку? Да!.. Но укажите мне, где же этот человек? — Она быстро приподнялась, и глаза ее снова засверкали. — Укажите, где он затерт между рабов, постоянно прислуживающих и угождающих высшему, женщине, своим страстям?.. Где господин, а не раб!.. Укажите мне его, и я сама пойду и поклонюсь ему…
В ее голосе зазвучала такая сила страсти, такая жажда идеала, что мне самому показалось мелкой и жалкой моя любовь, которая искала состраданья в любимой женщине. Да и сам я показался жалок самому себе. Я тоже искал господина, искал идола, которому бы мне было сладко молиться.
— При таком ужасном взгляде на всех людей, я понимаю, княжна, ваша жизнь тяжела, бесцельна… Но неужели же у вас нет в ней никакой привязанности?! Неужели вы никого, никого не любите?!
Она посмотрела на меня пристально и сказала, прямо смотря на меня, с лукавой усмешкой:
— Вас я люблю, а больше никого.
Я чувствовал, как я весь покраснел, и проговорил заикаясь:
— Вы шутите, княжна. А я говорю серьезно…
— Нет! Нет. Серьезно, — заговорила она, приподнимаясь с подушки. — В вас есть много детского, симпатичного, доброго и откровенного.
Кровь снова прилила к моему лицу, но прилила от радости. Я вдруг вспомнил, что в первый раз, там, у Томаса, когда мы провели вместе вечер, она обращалась больше ко мне. Вспомнил, что ночью, в ту безумную ночь, когда она отправилась в чужой лагерь, она выбрала меня в спутники. Вспомнил, что во время посещения Малахова кургана она всходила на него, опираясь на мою руку, я вспомнил даже жар и трепет ее молодого тела… и нега томления побежала по всем моим нервам.
— О! Княжна! — вскричал я. — Если б вы знали, как во мне все волнуется при одной смутной надежде, что это не мечта, что это возможно?!
— Что такое? — резко спросила она.
— Ваша взаимность… — робко прошептал я и посмотрел на нее долгим умоляющим взглядом.
Она отвернулась.
— Вы ребенок! — сказала она. — Какая же между нами может быть взаимность?
Помню, как при этом определении самая пошлая, детская обида закипела в моем сердце… Мне хотелось броситься, схватить ее, сжать до боли в моих объятиях и спросил: «Разве ребенок может так обнимать?» Но вместе с тем вдруг целый ряд воспоминаний промелькнул в разгоряченной голове. Я вспомнил, как Сара называла меня мальчиком, вспомнил, сколько раз называла меня Лена ребенком, Серафима — тоже (перед ней я действительно был ребенок). Даже добрая Марья Александровна относилась ко мне с тою ласковою бесцеремонностью, с которой относятся к детям… Что же? Я был счастлив! Если нельзя быть счастливым взрослым, то буду счастлив ребенком. И я вдруг нашел в себе силы, хладнокровие улыбнуться и даже пошутить.
— Княжна, — сказал я. — Христос сказал, что царствие Божие принадлежит детям. Следовательно, и я могу рассчитывать на частицу блаженства, если не там, то здесь.
Ее лицо вдруг сделалось серьезным, и она резко проговорила:
— Я не люблю детей!..
LXII
В комнату
