Дальней дороги - Владимир Дмитриевич Михайлов
— Потому что и тогда ты был таким же: эгоистичным, самонадеянным, думал в первую очередь о себе. И мне кажется — да нет, я уверена даже, — что и сейчас тобой руководит то же самое. Ох, эта твоя благополучная самонадеянность…
— Но на каком основании…
— На простом: опять твои собственные страдания — настоящие или предполагаемые — выступают на первый план. И опять ты забываешь обо мне, Волгин. И не хочешь понять одного: что если бы ты действительно… относился ко мне так, как говоришь, то ты бы согласился все перенести, лишь бы спокойна была я. Но ты не способен на это…
К чертям, подумал Волгин. Все к чертям. Но ведь она не права! Не может быть, чтобы она была права… А что можно еще сделать? Не знаю. Хотя… Есть!
— Ладно, — сказал он. — Ты не веришь. Пусть, твое право. Но вот что я тебе скажу: во всем этом деле я-то и буду самой пострадавшей стороной, понятно? И вовсе я себя не жалею.
— Что-то я этого не заметила… — Елена прищурилась с подозрением.
— Ты же не дала мне договорить, — соврал Волгин. — Слушай: ведь от завтрашнего дня до того момента, когда он должен будет покинуть Землю, пройдет — ну, лет восемнадцать — двадцать, самое малое. Так?
— Наверное.
— Но ты ведь не думаешь, что в течение этих двадцати лет мы будем почивать на лаврах?
— Кто знает? Но, предположим, не будете.
— Значит, будем работать. А над чем? Скажу тебе по секрету, так и быть: ведь с детей мы только начинаем! В дальнейшем будем работать над все более взрослыми… ведь в принципе воздействие остается тем же, разница лишь в деталях, но уж коли в главном мы разобрались, то и в остальном разберемся. И вот, пока он будет расти, мы справимся и с этой задачей. А ты понимаешь, что это для тебя значит?
— Ну?
— Да то, что мы и на тебя воздействуем таким же образом, и ко времени старта — да нет, куда раньше! — ты будешь готова отправиться туда же, куда и он, осуществить то самое, что всю жизнь тебе не удавалось. Понятно? Представь себе, что не он один летит, а вы оба, и ты свободна от той тоски, которая столько раз заставляла тебя возвращаться с полдороги… Ну, как?
Если бы понадобилось, Волгин был бы готов поклясться, что тема эта уже включена в план института, и не чувствовал бы себя виновным во лжи, потому что уже завтра эта тема и вправду окажется в плане. Но клятвы не потребовалось; Волгин увидел, как в глазах Елены загорелся огонек, и облегченно перевел дыхание.
— Ну, Ленка, договорились?
— Мне надо подумать, — сказала она медленно. — Тут есть о чем подумать. Но я отвечу тебе завтра, рано утром.
Но теперь он был уже уверен в согласии.
— Ладно, думай. А я пойду пока, займусь своими делами. Но ты не думай особенно долго, лучше ложись поскорее спать. А наутро проснешься — и все станет ясным.
— Ладно. Иди, иди.
Он улыбнулся и помахал рукой.
— До завтра, — сказал он вполголоса, как бы расставаясь после любовного свидания и назначая новое.
— До свидания, — сказала она, глядя на него вдруг опустевшими глазами.
Волгин осторожно затворил за собою дверь и внезапно почувствовал, что страшно устал и что у него дрожат руки.
12
На свой этаж он поднялся на лифте и медленно пошел по коридору, приближаясь к лаборатории.
Это была не приятная физическая усталость — он даже забыл, когда испытывал ее в последний раз, — а тяжелая нервная усталость, когда не хочется ни работать, ни отдыхать, когда требуется какая-то разрядка, но трудно представить, в чем она могла бы заключаться. Даже не усталость, а оцепенение, как после минувшей опасности. Да и то — опасность действительно была. Большая опасность. Если бы в последний момент спасительная мысль не пришла ему в голову, Лена не согласилась бы, и тогда…
Но мысль и в самом деле была неплоха. Даже не то, что неплоха, а просто необходима. Неизбежна. Она уже созрела где-то в подсознании и в любом случае всплыла бы на поверхность. Или упала бы, как созревшее яблоко. А сегодня оно еще не упало бы само, это румяное яблочко, но дерево потрясли (основательно потрясла его Лена!) — и плод не выдержал, свалился.
Опять тебе повезло: даже из неудачи — пусть частичной, пусть даже и не постигшей тебя, но назревавшей, — даже из неудачи ты смог извлечь что-то полезное.
Волгин почувствовал, что ему становится легче: он снова начал подчиняться самогипнозу, снова взошел на привычный мостик удачливого мастера. Но еще чего-то не хватало.
Он остановился около одной из дверей и постоял, размышляя. В этой комнате к нему иногда приходили удачные мысли.
Он вошел. В виварии был полумрак и, несмотря на кондиционирование, пахло, как полагается. Волгин уселся на диванчик. В углу снова завозились притихшие было коты. Они принялись ожесточенно грызть траву. Эти коты жрали только траву, невзирая на абсолютную к этому неприспособленность. Чтобы чудаки не подохли, их приходилось подкармливать искусственно, это были пожизненные волгинские пенсионеры; наследственная память была из них выбита начисто и заменена другой.
Свирепо фырча, коты сцепились из-за какого-то, видимо, особо вкусного стебля. Нет, бойцовых инстинктов они не утратили. И никто не утратил, и человек не утратит. Но эти коты — как и все, с кем Волгин до сих пор работал, — были исправлены еще в материнской утробе. А если теперь попробовать еще раз повоздействовать на них? Хватит, поели они травки…
В самом деле. Взять вот этого скоррегированного кота, положить на стол и произвести все в обратном порядке. Ведь норма известна.
Конечно, ни удача, ни неудача здесь ничего не докажут. Хотя нет: удача докажет принципиальную возможность, и сразу станет ясно, в каком направлении работать. Неудача же будет означать лишь, что надо искать другой путь к той же самой цели. Но времени у нас хватит, найдем.
Итак, возьмем кота. Сейчас же; к чему откладывать то, что хочется сделать? Одного из вот этих. Или… Ксс!
Словно дожидавшийся этого зова, со стеллажа метнулся вверх Василий Васильевич, матерый котище. Он кинулся в воздух, передние лапы, словно крылья, захлопали, затрепетали… Но лапы — не крылья, когти не помогут взлететь высоко: кот тяжело грохнулся на пол и обиженно и хрипло мяукнул. Это повторялось уже в который раз, но не в его силах было перебороть привитое ему желание полета.
