Дальней дороги - Владимир Дмитриевич Михайлов
— С чего ты взял, что я хочу, чтобы он прошел, как ты говоришь, по Вселенной? Чтобы он где-то там чувствовал себя как дома?
— Но ведь ты сама всю жизнь…
— Я. Но для него я не хочу этого. И прежде всего потому — но тебе не понять этого, Волгин, — прежде всего потому, что я не хочу с ним расставаться. Ни когда он будет маленьким, ни когда вырастет. Это будет самый близкий мне человек, и если он уйдет с той планеты, на которой вынуждена жить я, мне этого будет не вынести.
Волгин помолчал, ища возражений.
— Но ведь наши матери… — начал он.
— И нашим матерям было нелегко, они только старались не показать этого. Но от наших матерей это не зависело, хотя, вспомни, ни одна из них не уговаривала нас избрать эту стезю, они, наоборот, сопротивлялись, но пассивно, тихо, не желая сделать больно нам. Они предпочитали страдать сами. Я не могу ручаться: может быть, и он со временем изберет такой путь. Но я не сделаю ничего, совсем ничего, чтобы помочь ему в этом. Наоборот, скажу тебе откровенно: если я и тогда смогу как-то помешать этому — я помешаю. Ты понял?
— Понять нетрудно, — проворчал он. — Значит, ты предпочтешь, чтобы твой потомок сидел на Земле, как лягушка в болоте, вместо того, чтобы стать человеком Дальней разведки?
Елена покачала головой.
— У тебя никогда не было детей, Волгин…
— Кто же виноват? — обиженно спросил он. — Когда могли быть, этого не хотел кто-то другой.
— Я тогда еще надеялась на то, что смогу возвратиться. Но больше не надеюсь. Да я ведь тебя не обвиняю; я говорю просто: у тебя никогда не было детей и ты не можешь понять, что значит — заранее обречь себя на разлуку с ними. Нет, не укладывается в голове. Молчи, что бы ты ни сказал, все будет напрасно.
— Ну пускай, я все равно скажу. Не было детей! Ну и что же, что не было? Для меня Витька — все равно что сын. Чудесный парень, и перспективы у него — великолепные, и, по сути дела, я ему дал все, он у меня вырос. Так вот я тебе говорю совершенно честно: если бы мне надо было расстаться с ним, послать его в Дальнюю, а самому остаться здесь — а ты ведь знаешь, что мне никуда уже не тронуться с Земли, для полетов я непригоден, — все равно, я отправил бы его, ни минуты не раздумывая, и только радовался, что ему выпала такая прекрасная судьба.
— Это слова. Что же ты его не отправишь?
Волгин усмехнулся.
— По одной простой причине: нет на свете человека, менее приспособленного к работе разведчика, чем Витька. Он, конечно, романтик, но по натуре своей — мыслитель, а не деятель. Может быть, и даже наверняка, сам он этого еще не понимает, но я-то ясно вижу. Для него космос исключается. Он проживет на Земле, его дело — наука, и когда я помру, он мне глаза закроет и продолжит дело даже лучше, может быть, чем я… Но я отправил бы его, ручаюсь. Веришь?
— Верю… в то, что ты так думаешь. Но, значит, я не могу хотеть, чтобы мне глаза закрыли?
— Ну… это ведь я сказал просто так, а ты всерьез: насчет смерти. Конечно, мы смертны… Но до того времени и твой успеет возвратиться на Землю в высоких академических чинах-званиях и останется при тебе навечно… особенно если встретит такую женщину, как ты сама, которая всю жизнь будет стараться быть от него на расстоянии…
— Опять ты говоришь лишнее… Нет, все равно ты не убедил меня. Давай побеседуем лучше о чем-нибудь другом. Было ведь и в моей жизни хорошее. Повспоминаем об этом.
Но Волгин не был расположен вспоминать: все летело кувырком, и завтра некого будет класть на стол, и не о чем будет говорить на обсуждении проекта «Рамак»… И снова потому, что эта женщина, как и всю жизнь, уперлась, закостенела в желании сделать все по-своему, невзирая ни на какие аргументы… Что же, этого надо было ожидать; как же ты сразу не сообразил, Волгин: именно на нее твой дар убеждения никогда не действовал, ты просто упустил это из виду. И все же, другого выхода нет: она должна согласиться…
— Вспомнить, конечно, есть что, — сказал он. — Но только не знаю, так ли это будет приятно. Ведь, если говорить беспристрастно, вся моя жизнь заключалась в том, что я гнался за тобой, а ты или ускользала, или подставляла ножку…
Елена подняла брови.
— Разве? Не припоминаю…
— Ты, наверное, и не замечала этого… Но вспомни: после того, как ты ушла, я тоже уехал… Бросил работу и уехал, и два года сидел у Ирвинга в лаборатории. Я без этого вполне мог обойтись, но хотелось быть подальше от тех мест — ну, от наших мест. И только потом удалось создать этот вот институт… Разве не так?
— Не знаю, я ведь не следила за тобой. И потом, ты врешь: вовсе не вся твоя жизнь заключалась в погоне за мной…
Волгин в глубине души и сам знал, что не вся; но сейчас ему было выгодно убедить себя в обратном.
— Мне видней. И вот сейчас… Труд десяти лет — десяти! — повисает в воздухе, потому что ты… Значит, опять по твоей милости я окажусь у разбитого корыта.
Елена помолчала.
— Не верю, чтобы обстояло так трагично…
— Я ведь тебе рассказывал: если завтра я не проведу начальный этап эксперимента, то Корн… Да нужно ли повторять! Словом, мне тогда одно останется: бросить все и идти — разве что в садовники куда-нибудь.
— Разве плохо? — сказала она, но в голосе ее не было насмешки: кажется, она задумалась, и Волгину показалось, что еще не все потеряно.
— Плохо, конечно, — мрачно продолжал он, — что от самого близкого человека получаешь такое… Что ж, видно, такова моя судьба. А ведь могло быть иначе…
Он сам не смог бы, при всем желании, отделить здесь святую правду от натяжек и преувеличений; сейчас ему казалось, что каждое слово — истина. А то, что она оставалась для него самой близкой — это уж наверняка была правда, и Елена это почувствовала. Опустив веки, она молчала, и по участившемуся дыханию можно было понять, что какие-то мысли волнуют ее — только неизвестно было, что это за мысли. Потом она подняла глаза.
— Хочешь знать, почему тогда… почему я не осталась?
Волгин промолчал: вопрос был
