Вспомнить всё - Филип Киндред Дик
– О таких штучках надо бы предупреждать, прежде чем человек согласится на эмиграцию, – проворчал Кеммингс.
– Спокойствие. Ни о чем не тревожьтесь, – заверил его корабль.
«Легко сказать – не тревожьтесь», – подумал насмерть перепуганный Кеммингс. Вообще-то ему полагалось успешно погрузиться в глубочайший криосон и тут же, секунду спустя, пробудиться, прибыв на выбранную звезду… точнее, планету, колониальную планету выбранной звездной системы, но вот поди ж ты! Все остальные пассажиры лежат себе в криокапсулах без чувств, и только он – исключение, будто его невесть по каким причинам преследует дурная карма. Что самое худшее, теперь он целиком зависит от доброй воли корабля… а что, если кораблю вздумается напустить на него орды чудовищ? Держать его в страхе все десять лет перелета – и это если считать по календарю, а уж с субъективной-то точки зрения они вовсе покажутся целой вечностью! По сути, сейчас корабль над ним в полной власти. А если межзвездным кораблям по нраву власть над людьми? Сам Кеммингс, будучи микробиологом, в звездолетах и их повадках не понимал ничего, но…
«Ладно, подумаем, – рассудил он про себя. – Что бы такое вспомнить? Может, первую жену, Мартину, невысокую, хрупкую красавицу француженку, всей прочей одежде предпочитавшую джинсы с красной рубашкой, расстегнутой снизу на две-три пуговицы, готовившую такие вкусные блинчики?»
– Вас понял, – отозвался корабль. – Что ж, быть по сему.
Метель из цветных пятен унялась, умерила буйство, обрела форму – множество форм. Здание… пожелтевшие дощатые стены… тот самый старенький домик, купленный им, девятнадцатилетним, в Вайоминге!
– Постой, – охваченный паникой, заговорил Кеммингс, – там же с фундаментом беда: плывун под лежнями, и еще крыша течет.
Однако стоило ему увидеть знакомую кухню и стол, сколоченный собственными руками, на сердце тут же стало спокойно, тепло.
– Еще немного, и вы забудете, что все это только стимулируемые мною воспоминания, – заверил его корабль.
– Да ведь я не вспоминал об этом домике добрую сотню лет, – в изумлении пролепетал Кеммингс, точно завороженный уставившись на старенькую электрическую капельную кофеварку и коробку бумажных фильтров, стоящую с ней рядом.
«Точно, – подумал он. – Здесь мы с Мартиной и жили. Где же она?»
– Мартина!
– Я по вэ-эф разговариваю, – откликнулась Мартина из гостиной.
– Все, – сообщил корабль. – Далее буду вмешиваться только в экстренных случаях. Можете не волноваться: ваше состояние у меня на постоянном контроле.
– Будь добр, выключи правую дальнюю конфорку плиты, – крикнула Мартина.
Голос жены Кеммингс слышал прекрасно, однако разглядеть ее не мог. Покинув кухню, он миновал столовую и заглянул в гостиную. Действительно, Мартина – босиком, в шортах – сидя перед видеофоном, оживленно беседовала с братом. За окнами гостиной виднелись улица и продуктовый фургон, безуспешно пытавшийся втиснуться в ряд машин, припаркованных у обочины.
«Ну и теплынь, – подумалось Кеммингсу. – Надо бы кондиционер включить».
Усевшись на старенькую софу невдалеке от разговаривавшей по видеофону Мартины, он оглядел комнату и замер. Напротив, на стенке над головой жены, красовалась самая ценная, самая дорогая из принадлежавших ему вещей, заключенный в рамку плакат Гилберта Шелтона[72] «Толстый Фредди предупреждает…», тот самый, где фрик[73] по прозвищу Толстый Фредди сидит в кресле, держит на коленях кота и, назидательно подняв указательный палец вверх, пытается изречь «Колеса – гибель», однако сам так знатно накидался колесами – в другой руке у него целая горсть «спидов», любых таблеток, пилюль, облаток и капсул с суррогатами амфетамина, какие только существуют на свете, – что лыка уже не вяжет, а его кот скрипит зубами, морщится, жмурится от стыда за хозяина. Этот плакат с автографом самого Гилберта Шелтона подарил Кеммингсу в день свадьбы с Мартиной лучший друг, Рэй Торренс, и стоил он, подписанный художником в далеких 1980-х, задолго до рождения Виктора и Мартины, многие тысячи.
«Если вдруг окажемся на мели, можно плакат продать, хоть и жалко. Небось второго такого на свете уже не найти», – подумалось Кеммингсу.
Мартину плакат тоже привел в восхищение: еще бы, «Феерические Хайрастые Братцы-Фрики» прямиком из золотого века, из давнего-давнего прошлого! Неудивительно, что он так любит Мартину: ведь она в той же мере любит и его, и красоту мира во всех ее проявлениях, дорожит ею не меньше, чем Виктором, а что может быть лучше любви подобного рода – любви заботливой, не изнуряющей, напротив, придающей сил? Это ведь ей, не Кеммингсу, пришло на ум вставить плакат в рамку: он-то, кретин, просто приколол бы кнопками к стенке и на том успокоился!
– Привет, – заговорила Мартина, повесив трубку и повернувшись к нему. – О чем задумался?
– Всего-навсего о том, что ты бережешь от гибели все, что любишь, – признался он.
– По-моему, человеку так и положено, – пожав плечами, откликнулась Мартина. – Ты ужинать-то готов? Открой бутылку вина – красного, какого-нибудь каберне.
– Седьмой год сойдет? – уточнил Кеммингс, поднимаясь на ноги, охваченный внезапным желанием обнять, как можно крепче прижать жену к себе.
– Можно седьмой, можно двенадцатый, – рассудила Мартина и рысцой поспешила в кухню.
Спустившись в погреб, Кеммингс принялся осматривать ряды бутылок, разумеется, по всем правилам уложенных набок. Затхлость, сырость… лично ему запахи погреба нравились, но вдруг он заметил, что сосновые доски под ногами густо присыпаны землей.
«А, черт… знал же, что нужно бетон под лежни залить», – подумал он и, позабыв о вине, направился в дальний угол.
Там слой земли оказался еще толще. Нагнувшись, Кеммингс ткнул в одну из досок… садовым совком.
«Стоп, – удивился он, – откуда взялся этот совок? Еще минуту назад у меня никакого совка в руках не было!»
Тем временем доска от тычка совком рассыпалась в труху.
«Похоже, дом рушится на глазах, – в страхе подумал Кеммингс. – Господи Иисусе… надо Мартину предупредить!»
Окончательно забыв о вине, он бросился наверх, огляделся в поисках Мартины, собираясь сообщить, что фундамент их дома угрожающе прогнил, однако Мартины ни в кухне, ни в комнатах не оказалось. Мало этого, ужин, готовившийся на плите, тоже исчез без следа – ни сковород, ни кастрюль…
Изрядно опешив, Кеммингс потрогал конфорки и обнаружил, что плита холодна.
Как же
