Вспомнить всё - Филип Киндред Дик
– Ну… да, разумеется, – с улыбкой ответила Рыбус. – Иначе найдут меня там, замерзшей среди кастрюль, сковородок, всяких продуктов и синтетических приправ лет через сто. А ведь у вас есть портативные баллоны с воздухом, не так ли?
– Нет. Действительно нет, – ответил Маквэйн, хоть и чувствовал, что соседка видит его с его ложью насквозь.
Стряпня ее оказалась прекрасной и по запаху, и на вкус, однако посреди ужина Рыбус, извинившись, нетвердым шагом направилась из основной части, матрицы купола – его купола! – в ванную. Как ни старался Маквэйн не прислушиваться, как ни уговаривал уши не слышать, а разум – не сознавать, все зря. Казалось, еще немного, и девушку в ванной действительно вывернет наизнанку. Не выдержав очередного стона, Маквэйн отодвинул тарелку, вскочил из-за стола и запустил встроенную в купол стереосистему. Миг, и мерзкие звуки утонули в мелодии песни с одного из ранних альбомов Фокс:
О, возвратись!
Чу, слышишь зов любви?
Ей покорись, склонись,
Услышь мольбы мои…
– У вас, случайно, молока не найдется? – с трудом переводя дух, спросила Рыбус, выглянувшая из ванной.
Лицо ее побледнело как мел.
Маквэйн, не говоря ни слова, принес ей стакан молока – вернее, иссиня-белой жидкости, именовавшейся молоком в системе CY30.
– У меня есть антиэметики, – призналась Рыбус, принимая стакан, – но я забыла прихватить их с собой. Так и лежат там, в куполе…
– Могу сходить, принести, – предложил Маквэйн.
– А знаете, что говорили мне эти, из МЕД? – с неожиданным возмущением вспомнила девушка. – Уверяли, будто химиотерапия для волос не страшна, ничего им не сделается, а волосы уже выпадают, как…
– О'кей, – оборвал ее Маквэйн.
– «О'кей»?!
– Прошу прощения, – пробормотал он.
– Понимаю, – вздохнула Рыбус, – вам от всего этого не по себе. Ужин испорчен, а вы… даже не знаю, что и сказать. Если бы я не забыла захватить антиэметики! Как же неловко вышло… – Запнувшись, она ненадолго умолкла. – В следующий раз обязательно, обязательно захвачу. А этот альбом Фокс, на мой вкус, – один из немногих достойных. По-моему, в те времена, в самом начале, она действительно классной была… вы не согласны?
– Согласен, – натянуто, сдержанно ответил Маквэйн.
– Блинда Фукс, – хмыкнула Рыбус.
– Что?
На губах Рыбус мелькнула блеклая, вымученная улыбка.
– Блинда Фукс… так мы с сестрой ее звали.
– Будьте добры, возвращайтесь к себе. Вам пора.
– А… э-э…
Смущенно замявшись, девушка поправила челку. Рука ее заметно дрожала.
– А вы меня не проводите? Кажется, обратно мне самой уже не дойти. Ослабла здорово… как же не вовремя все это…
«Вот, значит, как, – подумал Маквэйн. – С собой меня забрать вознамерилась. Дух мой с собой забрать, чтобы возвращаться назад не одной, и сама прекрасно об этом знаешь. Знаешь лучше, чем названия прописанных тебе лекарств, и ненавидишь меня не меньше, чем эти лекарства, и МЕД, и собственную болезнь: ведь в тебе не осталось ничего, кроме ненависти – ненависти ко всему и вся под обоими здешними солнцами. Знаю я тебя, знаю. Понимаю, к чему идет дело… да что там „идет“ – уже, можно сказать, дошло! Понимаю и ни в чем тебя не упрекну. Буду держаться за Фокс. Фокс тебя переживет, и я вместе с ней тоже. Не погубить, не погасить тебе светоносный эфир, оживляющий наши души! Уцеплюсь я за Фокс покрепче, а Фокс обнимет меня, прижмет к себе, и никакая сила на свете нас друг от друга не оторвет. У меня здесь десятки, сотни часов ее записей, и звуковых, и на видеопленке, и пленки эти не только для меня – для всех. Думаешь, тебе под силу все это погубить? Пробовали уже некоторые, не ты первая. Сила слабого – штука не слишком надежная: в итоге проигрывает, отсюда и название. Не просто так слабость в нем упомянута. Не без причины».
– Сентиментальность, – напомнила Рыбус.
– Ну да, ну да, – саркастически хмыкнул Маквэйн.
– Причем насквозь вторичная.
– Плюс смешанные метафоры.
– В ее стихах?
– У меня в голове. Когда действительно разозлюсь, на ум приходит…
– Послушайте, я вам объясню кое-что. Объясню в двух словах. Мне, понимаете ли, очень не хочется умирать, а значит, о сентиментальности нужно забыть. Жесткость и только жесткость, вплоть до жестокости. Простите, если вас она злит, но иначе никак. Речь о моей жизни. Возможно, когда-нибудь вы окажетесь на моем месте, тогда сами все и поймете. Подождите до тех пор, а после судите. Если доведется. Ну, а эта музыка, гремящая из вашей стереосистемы, – полное дерьмо. Для меня. Мне нельзя по-другому. Теперь понятно? Можете забыть обо мне навсегда, отправить обратно, в собственный купол, на место, и позабыть, но если моя жизнь для вас хоть что-то значит…
– О'кей, – перебил ее Маквэйн. – О'кей, понимаю.
– Благодарю вас. Можно мне еще молока? И продолжим ужин… только музыку выключите, хорошо?
Маквэйн в изумлении поднял брови.
– То есть вы не отчаялись…
– Все существа… да и виды, отчаявшиеся запихнуть в себя хоть самую малость пищи, давным-давно оставили этот мир.
Пошатнувшись, Рыбус оперлась о стол и с осторожностью села.
– Я вами восхищен.
– Нет, – возразила девушка, – это я восхищаюсь вами. Вам тяжелее, я знаю.
– Однако, – начал было Маквэйн, – смерть…
– Какая же это смерть? Нет, ошибаетесь. В отличие от песен из вашей стереосистемы это и есть сама жизнь. Так можно еще молока? Молоко мне сейчас нужно как никогда.
– По-моему, – заметил Маквэйн, наполняя бокал молоком, – эфир – хоть светоносный, хоть наоборот – вам все-таки не одолеть.
– Действительно, не одолеть, – согласилась Рыбус, – поскольку в природе его не существует.
Систематически убиваемые химиотерапией волосы Рыбус редели день ото дня, и с Главной Базы Снабжения ей доставили два парика. Маквэйну больше понравился светлый.
Надевая парик, Рыбус выглядела не так уж скверно, однако заметно ослабла, а в ее голосе все чаще и чаще звучали брюзгливые, раздраженные нотки. Вдобавок упадок сил (как заподозрил Маквэйн, вызванный не столько болезнью, сколько химиотерапией, лишил ее возможности содержать купол в должном порядке. Как-то раз, потрудившись дойти до станции Рыбус, Маквэйн был до глубины души потрясен открывшимся ему зрелищем. Тарелки, кастрюли, сковороды, даже стаканы со стухшей, скисшей едой; пол устилает нестираная одежда пополам с мусором… Встревожившись, он прибрал, отмыл все, что смог, однако, к великому своему смятению, обнаружил, что в куполе по-прежнему царит сладковатая вонь – отвратительный, сложный запах лекарств, нездорового, немытого тела, заношенного белья и, что самое
