Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер
— Н-н-нет, русский, да ведь и она русская.
Мне было досадно и тяжело это бесчеловечие, это равнодушие к несчастной, к сумасшедшей. Для меня, по крайней мере, она несчастная… И какими, думал я, кровавыми слезами плакало ее сердце, когда перед ней, в ее глазах, безжалостная пуля поразила то сердце… «Mio саго!» Mio amore!
Помню, я ходил взад и вперед по бастиону, не обращая никакого внимания на крики вестового на бруствере, который сонно, однообразно выкрикивал: пушка! Маркелла!
Все наши засели под блиндаж, по маленькой. Солнце палило невыносимо. Мухи опять носились роями. В сухом воздухе, казалось, стоял тонкий запах порохового дыма. Вдруг за бастионом, у входа, послышались громкие голоса, и под горку к нам на бастион спустились граф Тоцкий, Гигинов и Гутовский.
— А! Гости дорогие! Каким ветром занесло? Не взыщите, у нас тесненько. Крачка! Дай стул!
И тотчас же несколько матросиков подкатили ядра, приладили на них кружки и доски, и стулья были готовы.
— А мы пришли проведать. Что у вас была вчера за возня?
И все наперерыв начали рассказывать, какая вчера была возня.
— Послушайте, господа! — заговорил Тоцкий. — Так нельзя, ей-богу же нельзя! Это какая-то игра в жмурки, втемную… Идут сюда, идут туда, сами не знают куда. Сколько у них, мы не знаем… Сколько у нас, тоже не знаем… Да вот позвольте, чего же лучше. Вчера вот нам порассказали про Федюхины горы. Знаете ли, отчего Кирьяков слетел?..
— Отчего?
— Он перед самой диспозицией клялся и божился, что всех ведут на убой. Выложив им как дважды два четыре весь план нашего побития. Наконец видит, что ничего не берет, заплакал, пришел в исступление и начал сам разгонять передовых застрельщиков… Не вынесло, значит, сердце русское… Ну и слетел. Сакен не любит шутить. Вылетел с треском. И вот!.. Смотрите. Не прошло и двух месяцев, а «он» уже нам не дает сделать нового ложемента… Огонь все ближе, ближе…
— А русских кровь течет. Враг ближе к укреплениям…
Россия! Где же ты?!..
Проснись, мой край родной! Изъеденный ворами,
Подавленный рабством…
— Шишш-ш! — зашикал штабс-капитан. — Не увлекайтесь, батенька! Не увлекайтесь! А не то прямо с бастиона улетите куда-нибудь в спокойное место.
XL
Они рассуждали и спорили долго и горячо, но я слушал их рассеянно. Меня мучил один и тот же тяжелый вопрос: что с ней, с этой чудной, несчастной, которую так сильно пришибла судьба? И что такое она сама, эта злая человеческая судьба?!
Помню, граф Тоцкий, кусая и дергая свои маленькие усики, с нервно-желчным увлечением разбирал все промахи Севастопольской кампании. Гигинов и Гутовский поддакивали ему. Другие оспаривали или тоже соглашались.
— Ослепли мы! Вот что-с! — говорил Тоцкий. — Сослепу не посчитали, сколько нас, и принялись за европейскую войну. Ведь это не парад-с! А как начали нас щипать, мы и того… Немножко прозрели… и поняли, что прежде всего мало нас…
Везде, где враг являлся,
Солдат наш грудью брал.
Глупее прежнего зато распоряжался
Парадный генерал.
— Шишш! — зашикал опять штабс-капитан. — Оставьте, батенька, поэзию, право, оставьте! Поэзия до добра не доводит.
Но Тоцкий не слушал его.
— Ведь теперь всякий мальчишка поймет, что нас приперли в угол, что неприятеля отбить мы не в состоянии, что мы защищаем одни севастопольские развалины. Для чего? Позвольте вас спросить. Для какой цели-с?.. Там, где мы бросаем миллион снарядов, «он» бросает два-три миллиона. Он буквально все, все бастионы, весь Севастополь покроет чугуном… А отчего-с? Позвольте вас спросить. Да оттого, что у него казны больше… За него и Ротшильды, и Мендельсоны, и Стефенсоны, и всякие соны. — Он оперся на золотой мешок!..
— А у нас русский штык и русский Бог!.. — вскричал майор Фарашников.
— Да, вот теперь и свистите в кулак с русским штыком… Мы со штыком, а он вон с ружьями Минье, что бьют на тысячу шагов. Мы еще только подходим к нему, а он уж нас бьет… Вот и сладьте с ним… Нет-с! Не разочли-с! Играем втемную. На «уру»!..
«Темный путь» — промелькнуло у меня тогда в голове. И мне вдруг представилась вся эта резня и бойня темным делом. И показалась мне, как светлая звездочка впотьмах, «она», — ее жизнь, этой, казалось мне, крепкой, светлой натуры.
И мне (я это хорошо помню) представилось тогда, что лучше спасти ее — эту одну жизнь, чем губить неизвестно из-за чего десятки жизней, которые пригодились бы и не для такого темного дела.
Из-за чего, для чего мы бьемся?! Из-за чего и для чего нас бьют?
Сбирается грозный шумящий собор
На Черное море, на Синий Босфор…
И ропщут, и пенятся волны…
Твой Суд совершится в огне и крови,
Свершат его слепо народы…
Да! Даже слишком слепо; впотьмах глупой скотской бойни, не зная, куда идут и зачем идут!.. И мне стало невыносимо тяжело.
XLI
На другой день я не выдержал. Неприятель почти замолк, и я отпросился в город.
Я не заметил, как уже очутился на его окраинах. Пули свистели мимо ушей, пролетали ядра, со звенящим шумом проносились ракеты, — я ничего не замечал. У меня была одна мысль, одна idée fixe. Как и где ее найти?
Прежде всего отправился к Томасу, нашел там несколько офицеров и у одного из них, у штабного капитана Круговского, узнал, что она живет недалеко от набережной, по ту сторону города, в Матросской слободе.
— Чистенький беленький домик. Вы сейчас узнаете, — говорил Круговский. — Около него еще растут орешина и две груши. Только около него и есть садик. Да, наконец, спросите Степана Свирого, ботбоцмана. Каждый мальчишка укажет. Да, наконец, спросите: где мол «дикая княжна» стоит, сейчас все пальцем укажут.
«Дикая княжна!» И говорят, что русский человек умеет страдать и сострадать!
Я почти бегом бежал в Матросскую слободу и при этом завидовал чайкам, которые носились над заливом. Беленький домик я увидал издали, увидал маленький садик, удостоверился, что то и другое принадлежало Степану Свирому.
Маленькое крылечко вело в домик. Я постучался, подождал. Торкнулся в дверь. Она отворилась, и на меня пахнуло духами. Это ее запах, запах гелиотропа.
За маленькими сенями открывалась довольно большая комната с венецианским окном на море. У окна в большом вольтере сидела княжна в белом пеньюаре. Я вскрикнул от радости и изумления.
— Вы
