Вспомнить всё - Филип Киндред Дик
– О, Боже правый! – едва увидев его, воскликнула мать. – Где же это, скажи на милость, тебя носило?
– Я… я… абортваген… тут видел, – с запинкой, отчаянно хлюпая носом, пролепетал Уолтер.
– И решил, что он вызван за тобой?
Уолтер безмолвно кивнул.
– Послушай, Уолтер, – заговорила Синтия Бест, присев на корточки и крепко стиснув в ладонях его дрожащие пальцы, – слово тебе даю, обещаю и за себя и за папу: в окружной детприемник мы тебя не сдадим ни за что. К тому же детприемник ты уже перерос: туда забирают детей не старше двенадцати.
– А вот Джефф Фогель…
– Его родители отдали в детприемник до того, как новый закон вступил в силу. Сейчас его туда официально принять не смогли бы. И тебя не смогут. Вот, погляди: у тебя есть душа. Согласно закону, в двенадцать лет мальчик становится одушевленной личностью, а значит, отправке в окружной детприемник не подлежит… понимаешь? Тебе опасаться нечего. Увидишь поблизости абортваген, знай: это не за тобой. За кем угодно, но не за тобой, ясно? За кем-то другим, из младших, из тех, у кого еще нет души… предличностей.
– А по-моему, – опустив голову, не глядя в глаза матери, возразил Уолтер, – душа у меня вовсе не появилась в двенадцать лет. По-моему, она всегда, с самого начала была.
– Это вопрос правовых норм, – отрезала мать. – В законодательстве возраст указан точно, а ты его миновал. Закон этот Конгресс принял под давлением Церкви Бдящих… На самом деле церковники настаивали на меньшем возрасте, утверждали, будто душа вселяется в тело после трех лет, но в итоге большинство конгрессменов проголосовало за компромиссный вариант. Впрочем, это не так уж важно. Главное, юридически, по закону, ты в полной безопасности, каких бы страхов себе ни насочинял, понимаешь?
– О'кей, понимаю, – кивнув, пробормотал Уолтер.
– И прежде прекрасно все понимал.
– Да?! – взорвался Уолтер, выплескивая наружу всю накопившуюся в сердце злость и обиду. – А каково, по-твоему, каждый день ждать, вот сейчас придет за тобой санитар, посадит в фургон, за решетку, и…
– Твой страх неразумен, – твердо ответила мать.
– Неразумен? Я сам видел, как Джеффа Фогеля в детприемник забрали! Как он ни плакал, санитар, глазом не моргнув, цап его, в фургон сунул, дверцу захлопнул и укатил!
– Все это случилось два года назад… а ты – просто хлюпик! – рявкнула мать, окинув Уолтера гневным взглядом. – Увидел бы дед, послушал бы твое нытье, ох и всыпал бы тебе горячих! Отец-то твой, конечно, не той породы. Этот только осклабится да ляпнет какую-нибудь глупость. Сейчас времена не те, что два года назад, и умом ты понимаешь, что перерос максимальный, установленный законом возраст! Понимаешь, но ведешь себя, как… – Тут мать запнулась, задумалась в поисках подходящего слова. – Как гадкий, испорченный щенок!
– И назад Джефф больше не вернулся.
– Вероятно, кто-нибудь из желающих завести ребенка приехал в окружной детприемник, увидел там Джеффа и усыновил. Возможно, теперь у него есть действительно любящие, заботливые родители. Предличности содержатся в детприемниках тридцать дней и только после могут быть ликвиди… то есть усыплены, – спохватившись, поправилась мать.
Однако Уолтера такая подмена нисколько не обнадеживала. Прекрасно знавший, что означает «усыпить» среди мафиози, не говоря уж о ветеринарах, он высвободился из рук матери, отодвинулся от нее. Не нужно ему ее утешения! Всего-то несколько слов – и мать пустила все свои утешения по ветру, показала, чем дышит, во что верит, что думает, чего от нее ожидать… чего ждать вообще от всех, от всех вокруг!
«Уж я-то точно знаю, что нисколько не изменился за эти два года, с тех пор как перестал считаться маленьким и несмышленым, – рассуждал он. – Если сейчас у меня, как говорится в законе, есть душа, то появилась она не в двенадцать лет, а куда раньше… либо душ у нас нет вообще. Есть только жуткий крашеный под „металлик“ фургон с решетками на окнах, навсегда увозящий из дому ребят, разонравившихся родителям – родителям, пользующимся расширением старого закона насчет абортов, позволявшего избавиться от нежеланного ребенка, пока он не появился на свет. Раз у него еще нету „души“, или там „самосознания“, значит, его вполне можно взять да отсосать изнутри специальным вакуумным насосом. Всех дел – от силы на две минуты; любой доктор таких операций исполнял хоть сотню в день и не нарушал никакого закона, потому что неродившийся ребенок не считался за человека. „Предличностью“ был. Точно так же и с этим фургоном. Тот же насос… просто срок вселения в тело души на двенадцать лет вперед сдвинули».
Примерный возраст, по достижении которого в тело вселяется душа, конгрессмены определили при помощи простого критерия – способности усвоить высшую математику наподобие начал алгебры. Разобрался в алгебре, значит, стал человеком, а до тех пор был просто существом, телом, управляемым животными инстинктами, рефлекторными реакциями на внешние раздражители. Вроде собак из ленинградской лаборатории Павлова[46], при виде сочащейся под дверь воды «понявших», что им грозит, однако людьми не являвшихся.
«По-моему, я все-таки человек, – подумал Уолтер, подняв голову, взглянув в суровое, сумрачное лицо матери, отметив, как строг, расчетливо беспощаден ее взгляд. – Человек ничем не хуже тебя. Эй, а ведь быть человеком здорово, а? Никакого фургона бояться не надо!»
– Вот, теперь много лучше, – заметила мать. – Очевидно, с приступом паники мы справились.
– Не так уж я и испугался, – буркнул Уолтер.
Да, страх отпустил: ведь фургон уехал. Уехал, а Уолтера не увез… однако спустя два-три дня вернется. Патрулирует он тут постоянно – вьется, вьется вокруг.
Что ж, ладно. По крайней мере, два-три дня спокойной жизни у него есть. Правда, потом абортваген появится снова, и…
«Если бы я хоть не знал, что там у ребят воздух из легких выкачивают, – подумал Уолтер. – Что умертвляют их таким вот способом. Почему так? Отец объяснял: дешевле. Экономия средств налогоплательщиков».
Вспомнив об этом, Уолтер задумался о налогоплательщиках. Интересно, какие они из себя? Наверное, на ребят вечно зверьми смотрят. И если кто из малышей вопрос задаст, даже ухом не поведут. И лица у них узкие, настороженные, в глубоких тревожных морщинах, глаза постоянно бегают… или, наоборот, щеки толстые, вислые, и подбородок тройной. Нет, пожалуй, худые куда страшней толстяков: сами жизни не радуются, и другим не дают, и вообще все живое передавили, передушили бы, дай им волю. Во взгляде каждого так и сверкает: «Сдохни,
