Роджер Зилазни - Остров мертвых

Вскоре появился Мартин Бремен, толкая перед собой сервировочный столик на колесах.

— Топрый фечер, сэр.

— Добрый вечер, Мартин. Как дела?

— Ошень карашо, мистер Сэндоу. А как фы?

— Я уезжаю, — ответил я.

— Та?

Он поставил передо мной прибор, снял салфетку со столика и принялся накладывать мне еду.

— Да, — подтвердил я. — И может быть, надолго.

Я пригубил налитое мне шампанское и одобрительно кивнул.

— Послушайте, перед тем как расстаться с вами, я хочу вам кое-что сказать. Да вы и сами, наверно, это знаете: вы готовите лучше всех на свете.

— Спасипо, мистер Сэндоу.

Его красное от природы лицо покраснело еще больше.

Он с усилием растянул губы, пытаясь изобразить улыбку, и потупился.

— Мне пыло приятно с фами сотрутничать.

— И если вы хотите получить оплаченный отпуск на год, — жалованье сохраняется полностью, плюс деньги на карманные расходы, плюс кругленькая сумма на разработку и сочинение новых рецептов, — скажите мне, и тогда до отъезда я позвоню Директору Банка и все улажу.

— А кокта фы уесшаете, сэр?

— Завтра, на рассвете.

— Понятно, сэр. Спасипо. Я ошень дофолен.

— А пока меня не будет, вы научитесь готовить новые блюда.

— Путу стараться исо всех сил, сэр.

— Должно быть, забавно готовить еду для других и даже никогда не попробовать, какая она на вкус.

— Ну что фы, сэр, — запротестовал он. — У меня натешные тегустаторы. Воопше-то я не рас хотел по-ироповать што-нипуть из фашей пишши, но… Аптекарь феть не должен пропофать фее снатопь», которые он готофит. Фы понимаете, што я имею ф фиту?

В одной руке у него была плетенка с булочками, в другой — кофейник, в третьей — блюдо с шинкованной капустой, а четвертой рукой он опирался о край сервировочного столика. Сам он был ригелийцем голубых кровей, и звали его Мммртн Бррмн, или что-то вроде этого. Английскому он научился у повара-немца, который и подобрал английский эквивалент для его имени. Ригелийцы — самые искусные кулинары во всей Галактике и готовят великолепно, если им помогают два-три дегустатора низшей расы, которые, впрочем, тоже совершенно равнодушны к еде. Мы с Мартином Бременом часто вели беседы, посвященные вкусной и здоровой пище, и он под моим напором, прекрасно понимая, что я поддразниваю его, не раз вынужден был признать, что человеческая еда напоминает ему солому, мусор или промышленные отходы. Конечно, подобные допущения противоречили его профессиональной этике. Обычно его поведение со мной было формальным и безупречно вежливым. Однажды, правда, пригубив то ли лимонный, то ли апельсиновый, то ли грейпфрутовый сок, он осторожно высказался, что готовить для Homo Sapiens считается у ригелийцев самой черной работой.

Я хотел сделать для Мартина Бремена все, что было V моих силах, не только потому, что он был мастером своего дела, но и потому, что я относился к нему с большой симпатией. И вообще, в наши дни трудно нанять повара-ригелийца, даже за очень большие деньги…

— Мартин, — сказал я, — если со мной что-нибудь случится, я хочу, чтобы вы знали: я включил вас в свое завещание.

— Я таше не снаю, што скасать, сэр.

— Ну и не говорите ничего. На всякий случай, не шейте большой карман: я собираюсь вернуться назад.

Мартин был одним из немногих, кому я мог рассказать о завещании, не опасаясь последствий.

Он прислуживал мне уже тридцать два года, и его мало заботила перспектива получить приличную пожизненную пенсию в случае моей смерти. Кулинария была его коньком, его тайной страстью, и, кроме того, по непонятной причине он был привязан ко мне. Вряд ли он стал бы подливать яд Мертарианской бабочки в салат из шинкованной капусты, хотя, если бы я откинул копыта, он смог бы устроить свою жизнь получше.

— Поглядите, какой закат! — сказал я ему.

Пару минут он понаблюдал за солнцем и заметил:

— По-моему, перелошили коришнефой краски, сэр.

— Можете идти, Мартин. Спасибо. Коньяк и сигары оставьте здесь. А я еще посижу.

Он поставил бутылку на стол, рядом положил сигары, вытянулся во весь рост — восемь футов, — поклонился и произнес:

— Шелаю фам уташи, сэр. Шшаслифофо пути. То сфитания, сэр.

— До свидания, — ответил я. — Спокойной ночи, Мартин.

— И фам тоше, — поклонился он и исчез, растворившись в надвигающихся сумерках.

Когда прохладный вечерний ветер донес из болот разноголосицу соловьиных жаб, напоминавшую кантату Баха, там, где только что закатилось солнце, взошла Флорида, моя оранжевая луна. Ночные розодуванчики, раскрыв лепестки, лили в темно-синем воздухе свой аромат, на небе, как конфетти из серебряной фольги, были рассыпаны звезды, а со свечи, горевшей на моем столе, стекали рубиново-красные капли. Нежное мясо краба таяло у меня во рту, а шампанское было холодным, как лед. Меня охватила грусть, и в какой-то момент я даже почувствовал желание сказать: «Я обязательно вернусь».

Итак, я доел краба, допил шампанское, отправил в рот кусочек шербета и закурил сигару до того, как налил себе рюмку коньяку, что, по мнению многих, считалось варварским обычаем. Затем я, мысленно произнеся тост, выпил за все, что видел вокруг себя, и плеснул себе в чашечку кофе.

Пообедав, я встал и обошел вокруг замысловатое строение, которое было моим домом. Я приблизился к бару на Западной Террасе и расположился там, налив себе еще коньяку. В ожидании Лизы я раскурил вторую сигару. И тут она появилась в проеме арки, по привычке приняв позу фотомодели с рекламы новых духов. На ней было нечто шелковое, пенящееся, ниспадающее мягкими волнами и складками, и все это мерцало и переливалось десятками разных оттенков. На свидание она надела белые перчатки и бриллиантовое колье.

У Лизы были светло-пепельные волосы. Бледно-розовые губки она сложила бантиком, так что между верхней и нижней губой получился кружок, а головку склонила на одно плечо, томно прикрыв один глаз и скосив в сторону другой.

— Как хорошо встречаться под луной! — сказала она, и кружок между влажных губ неожиданно растянулся в широкую улыбку.

Я специально приурочил ее визит к тому времени, когда на западе должна была взойти вторая луна, белая, как снег.

Лизин голос напоминал мне заигранную пластинку, которую заело на «до» верхней октавы. Грампластинок больше не выпускают, и никто не помнит, как их заедает на одном месте, но я-то помню!

— Привет! — сказал я. — Что будешь пить?

— Скотч с содовой, — ответила она, как всегда. — Какой чудесный вечер!

Я посмотрел ей прямо в глаза (а они у нее были ярко-синие) и улыбнулся.