Рассказы - Поппи Брайт
Но не в то утро, когда была назначена операция. Я проснулся в душном неподвижном предрассвете, задумавшись, что же меня разбудило. Возможно, отдаленный звук, не похожий на прерывистую какофонию голосов и сирен, сопровождающих ночь. Свист поезда или телефонный звонок в одной из соседних квартир.
Оказывается, Лия не спала, и плавным движением она оседлала меня. Я так долго не чувствовал ее тела, что, испугавшись, не мог пошевелиться. Даже прижавшись к вставшим соскам и ощутив густое тепло ее промежности, я не был готов.
Она нависла надо мной. В восковом свете я прочел удивление на ее лице и слабое раздражение. Она начала тереться об меня. Находясь в непривычной позиции, я не знал, как ответить. Лия почти никогда не была сверху — раз пять-шесть за те три года, что мы вместе. Это не соответствовало ее потребности в постели, да и рост у нас почти одинаковый. Она говорила, что в Кливе ей нравилось то, что он большой. В его руках ее руки выглядели птичьими лапками, ее кости казались еще более хрупкими, когда она прижималась к его твердому телу.
Мое сверхактивное воображение подкинуло мне множество снимков Лии и Клива, интимные моменты, щедро подкрепленные лихорадочными соображениями. Я не мог отделаться от этих мыслей, но не это самое худшее.
Самое худшее то, что подобные мысли посещали меня частенько — обычно, когда я был уставший или грустный, и они дарили мне мазохистское возбуждение.
Я представил, как цветочный стебелек — позвоночник Лии — прижимается к Кливу. Он стоит над ней на коленях, его спина закрывает ее, его большие руки держат нежную мягкость ее груди. Я знал, что Кливу нравится трахаться по-собачьи. Он закоренелый поклонник задниц, любит поездить между сладкими белоснежными шарами. Я представил, как он вот-вот войдет в нее, ее лепестки открываются ему, и он блестит от ее сока. У Клива большой пенис с крупными венами, и он рассказывал, как один раз, когда он был моделью в арт-классе, одна девушка пристала к нему с грязными предложениями.
Представляя, как он входит в Лию, изучая ее райский уголок, я тоже начал возбуждаться. Она схватила меня и внезапно я в нее вошел. Один толчок, и я почувствовал, как долблюсь в самое сердце ее чрева. Лия кончила от одного хорошего глубокого проникновения, — быстро и бурно, с животным стоном, а не с привычным тихим выдохом. Я подумал о куске мяса, который растет внутри нее, представил, как он купается в моей сперме, как тает его недоразвитая плоть, растворяются последние пять месяцев, проведенных в язвительной оболочке боли. Сперма выстрелила недостаточно далеко: пульсация долгого болезненного спазма, который вытек на нас, в липкое пространство между бедер. Месяцы боли не растаяли. Кусок мяса остался на месте — его нужно выскабливать, а не топить в семени печали.
Когда Лия отстранилась от меня, зазвонил телефон. Шум встревожил что-то во мне, слабое раздражающее чувство дежа-вю, и я снова задумался, что же могло меня разбудить. Лия сгорбилась над телефоном.
— Да, — сказала она, — подождите.
Она схватила ручку с прикроватного столика и глянцевый журнал из хлама на полу. Ее груди висели как гранаты, когда она наклонилась и нацарапала что-то на обложке. Я скосил взгляд и посмотрел. 217 Пэйн стрит, — адрес доктора, который клиника не разглашает до дня аборта. Это в заброшенном промышленном районе.
— Спасибо, — сказала Лия, — да, спасибо.
Она осторожно положила трубку на место. Свет за грязными шторами становился ярче. Лия выбралась из постели и поспешила в ванную. Когда она вышла через полчаса, я все еще лежал. Она не смотрела на меня. На длинные гладкие бедра она натянула дымчатого цвета чулки в сетку, закрепила пояс на талии, застегнула молнию черного платья без рукавов. Затем села на край постели и заплакала.
Я взял ее руку и прикоснулся к ее лицу со всей нежностью, какую смог в себе найти. Тушь не потекла, — наверное, какая-то водостойкая новинка. Идеально нанесенная губная помада. Я пытался успокоить ее, и все, что стояло у меня перед глазами, это Лия, лежащая на стальном столе, аппарат с черной отсасывающей трубкой вползает в нее, ее половые губы растягиваются, как кричащий рот, а на ней нет ничего, кроме кружевного пояса и чулок в сетку. Такая картина Кливу бы понравилась.
* * *
— Да, Джонни, я знаю, что ты пытаешься быть милым со мной. Джонни, ты святой. Но знаешь, все, что у тебя есть, — только эта сопливая нежность. Ты не можешь обо мне позаботиться. Приготовь ты мне хоть миллион изысканных обедов, я буду так же одинока. У Клива особая нежность…
— Знаю, знаю. Клив нежный, как тупая псина. Тебе нравится, что он такой большой и тупой, правда?
Когда я был с Кливом, я не мог его ненавидеть. Только споры с Лией убеждали меня, что он причинил мне боль, и я говорил разные гадости. Мы начали ругаться по пути к доктору. Меня напрягало идти через заброшенный фабричный квартал — пейзаж руин, длинные полосы битого стекла сияют тут и там подобно ртути на одноцветной серой фотографии. Тишина на пустых облезлых улицах казалась оглушающей. Лия приняла мое молчание за безразличие. Я не слушал ее печальный лепет, даже не думал о тяжелом испытании, которое ей предстоит пройти.
Маячившие здесь постройки — низкие и угнетающие, стирающие солнечный свет. Когда-то это место было токсичным адом заводов и мельниц. Мы прошли дымовые трубы, наполовину почерневшие от сажи и древесного угля. Прошли сожженные дома, напомнившие мне о крематории. Здесь был дух смерти — горящая сырая нефть похожа на запах человеческой грязи, на разлагающуюся плоть. Эти места заброшены уже лет двадцать-тридцать, с тех пор как сердце городской промышленности постепенно сдвинулось в силиконовые пригороды. Там можно провести всю жизнь, курсируя между автострадой, знаком выезда, блестящим зданием, сделанным из безупречного посеребрённого стекла, домом, садом, широкоформатным телевизором и снова автострадой. Пустыри и огромные угнетающие мусорные контейнеры из гофрированной стали, переполненные тридцатилетним забытым хламом, не ужасали так, как внешний вид зданий. Некоторые из них растянуты на кварталы, и я вообразить не
