Рассказы - Поппи Брайт
И пока Лия шла по этому пейзажу, пока я нарезал козий сыр для салатов или делал нежный соус для свежей рыбы, Клив находился в арт-галерее в центре города. Я представлял эту галерею как храм: богатая парча, украшенные бусами занавески, зажженные саше с ароматами сандала и ладана, шикарный ковер, заглушающий шаги Клива в ковбойских ботинках со стальной подошвой. Клив откидывается на спинку дивана в большой темной прохладой комнате, подбирая подходящие слова для описания живописных картин, которые родились в тайных уголках его мозга, скульптур, созданных его большими, но наделенных изяществом, руками. Мне нравилось представлять, как Клив вешает лапшу безупречному модному директору галереи, который приходит на нужные вечеринки, знакомится с нужными людьми, который никогда не был в старом промышленном районе или в других заброшенных частях города, если только развлечения ради ужаснуться видом трущоб. У него никогда не была размазана горчица по всей рубашке, и он никогда не обжигал руки в посудомоечной машине.
Клив мог вешать лапшу кому угодно, только не мне.
Лия убрала свою руку с моей и пригладила низ корсажа. Ее ногти были покрыты голубым лаком цвета безоблачного осеннего неба, ее движения — осторожные и обдуманные. Я уловил сияние ее матовых теней, но в полутьме бара не видел ее глаз.
Я сделал большой глоток бойлермейкера. Теплое прогорклое пиво. Слабый вкус виски паутиной покрыл язык.
Страсть Клива — его коллекция джазовых и блюзовых пластинок, большинство из них оригинальные. Никаких технических оцифровок или идеального пластикового звука, лишь картонные рукава, чьи строчки рассказывают целые жизни. Потрепанные виниловые колеса, которые могут повернуть время вспять и разжечь желание темными сахарными голосами. Билли и Майлз, Дьюк и Бёрд, и еще много неизвестных исполнителей. «Титаник» Фил Алвин, Пег Лег Хауэл [7]. Я отдал ему целую стопку, и он знал, что я тоже их люблю. Как-то ночью он завещал их мне над упаковкой пива «Dixie» (Клив специально поехал в Новый Орлеан, когда пивоварня «Dixie» наконец закрылась, и в его студии до сих пор было спрятано несколько упаковок; я помог ему выпить пять из шести).
— Джонни, если на меня нападет банда подростков, когда я буду возвращаться домой… — он замолчал, закуривая «Chesterfield» — или если меня собьет автобус или еще чего, чувак, они твои.
Он обвел рукой комнату, в которой была серия маленьких картин, выполненная акварелью, над которой он как раз работал.
— Мои рисунки пойдут своей дорогой. Бля, они смогут о себе позаботиться. Но ты должен взять пластинки. Ты единственный, кто любит их так, как надо.
Пластинки — единственная большая слабость Клива. Большая часть его денег уходила на покупку красок, холстов и — редкая роскошь — продуктов. Он никогда не собирал пластинки, чтобы кичиться ими. Было лишь ощущение хорошего тяжелого винила в руках, ароматная пыль, осыпающаяся с загнутых углов картонных коробок, и музыка, которая возвращает тебя в бальный зал гранд-отеля, где ты танцевал под хрустальными канделябрами… или в маленький прокуренный подвал борделя. Пластинки — волшебные кроличьи норки, ведущие в прошлое, в места, где еще есть уголок для романтики. Я любил их так же, как Клив.
И вот в тот момент, когда Лия убрала свою руку, я был готов взять молоток и разбить все пластинки на кусочки. Мы прошли четыре квартала от отеля до станции в полушоке, почти протрезвевшие после напитков. Лия не ела из-за своей встречи, я же, ежедневно составляя изысканные меню, смотреть на еду не мог. Мы пропустили ужин в «Blue Shell», значит, спать ляжем голодными. Наш холодильник дома был почти пуст: старая корка сыра, пара овощей, увядающих в выдвижном ящике, припрятанная мною бутылка водки в морозилке.
Улицы становились все более обветшалыми. Старые ряды кирпичных и деревянных домов, некогда модные, теперь же совершенно обычные и никчемные. Дети и подростки сидели на ступеньках, мрачными глазами провожая нас, суровые выражения на лицах делали их старше. От незаселенных домов становилось не по себе: вообразить не могу, какое лицо может выглянуть из грязной темноты за окнами. Лия положила мою руку себе на талию. Я чувствовал ее кожу и движение мускул под тонким платьем. Я думал об этой силе, идущей рядом, обвивающей меня, словно завернутые в холодный вельвет змеи. Рекорд — у нас не было секса три недели. Всякий раз, когда я был с Кливом или Лией, я представлял их вместе, тонущих в экстазе, умирающие раз за разом друг в друге.
Клив сознался первым, как только понял, что Лия признаваться не собирается. Подальше от кухни, подальше от работы, в нейтральном баре со стоящим передо мной бокалом пива он, заикаясь, признался, каким же долбоебом он был, и что между ними была лишь страсть, никакой любви, совершенно не замечая, что эти слова ранят меня больнее всего. Я еще не допил первый бокал, а он уже заказал мне второй. Вероятно, хотел, чтобы мои руки были на виду.
Когда я вернулся домой, Лия была в постели, но не спала. Она слышала, как я поднимаюсь по лестнице, звеня ключами, и перевернулась, когда я вошел. Иногда она спала голой, сегодня же на ней было что-то прозрачное и невесомое, словно эктоплазма. Силуэт ее плеча в серебристо-белой ткани был эротичнее изгиба бедра или груди. Я присел на край кровати.
— Я жду свою историю, — сказала она. Была у нас такая традиция — я рассказывал ей историю перед сном. Иногда сплетни из отеля или воспоминания детства, иногда — мечты. Один из своих планов я рассказал лишь ей и Кливу, размышления о том, как убраться с кухни и выйти в большой, более спокойный мир. Мой план был подобен осенней паутине, и я чувствовал, как она рвется во время рассказа. Тем не менее, мне нравилось говорить ей все это. Словно поместить каплю своей крови ей на губы.
— Сегодня я не расскажу тебе историю, — сказал я. — Твоя очередь.
Она не шелохнулась, лишь смотрела на меня темными глазами во мраке комнаты. Она знала, что я знаю. И спустя четыре недели, наконец, созрела для рассказа. Ее ответ на все мои истории. Она носила под сердцем живой, дышащий и поглощающий кровь кусок мяса, и он был либо Клива, либо мой.
* * *
Лии нравилось быть пассивной в сексе. Нет, даже не так: ей не нравилось, а было необходимо почувствовать себя таковой, ощутить, что над ней работают. Я мог целовать ее где угодно, управлять ее коленями,
