Андрей Хуснутдинов - Данайцы
– А вы похожи, – сказал я.
Саша пропустила мои слова мимо ушей.
– Ты любил ее? – спросила она.
– Да, – сказал я с заминкой.
– А она тебя?
– Нет, конечно.
Саша утвердительно кивнула и опять положила ногу на стул.
По дороге мимо кафе ползла поливальная машина. Взбиваемый струей тайфунчик из мусора и жухлой листвы с треском скакал по-над кромкой тротуара. Несколько грязных капель достигли белой стены кафе.
– Бэтька, она такая… – задумчиво произнесла Саша, меряя меня озорным взглядом.
Я не сразу заметил движения ее правой руки, раздвигавшей воротник джинсовой курточки. Под курточкой на серебряной цепи лежал вытертый овальный медальон. Саша приподняла его в ладони.
– Господи, – вырвалось у меня.
– Узнаешь? – спросила она.
Я протянул руку через стол и осторожно взял ее пальцы.
Это был медальон Бет, в котором она хранила фотографию отца. Она не расставалась с ним ни на миг. Я хорошо помнил, как накануне выпускного вечера, закрывшись со мной в кабинете истории, она, будто стрелку часов, передвинула этот медальон за спину, прежде чем позволила мне прикоснуться к ней. Медальон был для нее как второе сердце, как запасная душа.
Саша что-то говорила мне, однако слова ее достигали моего слуха будто сквозь толщу воды.
– Как он попал к тебе? – спросил я.
– Принесли, – ответила Саша. – Следователь.
– Пожилой? Высокого роста?
Замерев, точно я ущипнул ее под столом, она внимательно поглядела на меня.
– Что, и к тебе приходили?
Я кивнул.
– Говори, – потребовала Саша.
– Да если б я сам что понимал.
– Вот я смотрю и удивляюсь, – усмехнулась она. – Ты интересуешься этим всем… не знаю – как прохожий.
– Не говори так, – попросил я.
– А что, что мне еще говорить? Зачем ты тогда приехал? Хочешь знать, как она жила все последнее время? Или почему ее убили?.. Да ни черта это тебя не интересует. Тебе нужно знать о ней только то, что поможет ее забыть – смерть ее забыть. Вот что. И поэтому так сложно объяснить все это мне, дуре. И так далее… – Саша, навалившись на стол локтями, встряхнула головой. – Я ж отговаривала ее. Столько времени прошло, говорю – уму непостижимо. Каким он был для тебя и каким ты его помнишь – ничего этого уже нет давным-давно. Нельзя же быть такой идиоткой. Я так даже заявляла, что никуда не пущу ее, сожгу билет. Чуть до драки не дошло. А в ночь перед вылетом, не поверишь, напросилась к ней в гости, хотела подсыпать снотворного, лошадиную дозу, чтоб она проспала самолет. Да разве она могла спать? Так и уехала. – Тут, словно впервые увидав медальон, Саша взяла его, с силой отщелкнула и защелкнула крышку. Глаза ее заблестели. – Ведь до этого ж ее в самолет и не затащить было. Я тогда с ней… на контроле… с ее-то рукой… с-сволочи… а что это у вас?.. а не спрятано ли чего?… придется пройти… порядок… снимайте, отстегивайте… А для нее это… все равно как раздеться было… она и при мне-то перчатки не снимала… – Саша заплакала.
– Как она потеряла руку? – спросил я, вспомнив вдруг про розовый узор на снегу.
Вместо ответа Саша подвинула мне на салфетке открытый медальон.
– Зачем? – не понял я и, склонившись к медальону, увидел внутри него свою фотографию. Не пожелтевшую карточку отца Бет – хорошо знакомую мне, – а себя. Я хотел спросить Сашу, зачем она поменяла фотографии, но когда вспомнил, что фотографии этой, сделанной еще в школьные годы, у нее просто не могло быть, а значит, только сама Бет могла вставить ее в медальон, – тогда простой и невозможный смысл этой подмены стал восполняться мне. Я поднялся из-за стола, сдвинул стул и пошел куда-то поперек улицы.
Через несколько шагов, ощутив в ногах сырой холод, я увидел, что иду по луже, остановился среди нее и завороженно глядел на грязную колышущуюся воду.
Саша догнала меня и встала на краю лужи.
– Вот так-то, – сказала она, шмыгнув носом. – Месть…
***По приземлении в столице мы ждали, пока остальные пассажиры покинут самолет и командир корабля, которого накануне рейса Юлия, предъявив какую-то бумажку, попросила пронести сундучок мимо зоны спецконтроля, подойдет к нам. Двигаясь между креслами, цепляясь кладью за углы и зевая, люди уже не обращали на нас внимания. И только маленькая девочка, сидевшая во время полета впереди нас и которой наши скафандры не давали ни минуты покоя, вырвав свою ладошку из руки отца, подошла к нам и громким шепотом, сочувственно поинтересовалась:
– А вы инопланетяне?
Юлия смотрела в иллюминатор и не слышала ее. Я приложил к губам палец и подал девочке конфету. Она чинно взяла угощение и возвратилась к отцу со словами:
– Я говорила!
Вскоре салон опустел. Стюардессы подбирали с кресел газеты и мусор. Мы тоже были вынуждены подняться со своих мест. «Да где же он», – сказала Юлия, глядя в сторону кабины. Тотчас, будто вняв ее взгляду, дверца кабины отворилась, и командир корабля в расстегнутом кителе, деланно конфузясь, подошел к нам и с извинениями протянул сейф-сундучок. Он хотел что-то добавить Юлии, но так как обе стюардессы, одновременно выпрямившись, посмотрели на него, захохотал и вернулся в кабину.
Просторный, как застекленная равнина, исполненный сонной суеты и гулкого гвалта дворец аэропорта мы прошли на одном дыхании. Если кто, спохватившись, и обращал внимание на наши скафандры, то лишь у нас за спиной. В полированном полу тонули гигантские хрустальные люстры. У дверей, навалившись на зачехленные лыжи, клевала носом спортивная команда.
На газоне у привокзальной площади лежал ноздреватый, похожий на спекшуюся мазь снег. Автобусы в этот час еще не ходили, на стоянке такси собралась очередь. Машин не хватало. Помахивая брелоком с ключами, к нам подошел скучающего вида мужчина: «Куда?» Узнав, что нужно ехать на побережье, он щелкнул языком, опять завертел брелоком, и со словами: «Кино снимаем?» – пошел себе дальше. «Сколько хочешь?» – сказал я ему вслед, но он даже не обернулся.
От другого водителя мы узнали, что на побережье сейчас ехать невыгодно, обратно придется идти порожняком. Мое предложение заплатить за дорогу в оба конца почему-то не произвело на него впечатления. Третий, скрепя сердце, все-таки начал торговаться, но как только узнал, что должен будет подождать, пока я возьму деньги из дома, тоже отказался. Наконец за умопомрачительную цену я уговорил ехать хозяина раздрызганного, севшего на рессоры фургончика, но и тот, согласившись на все мои условия, в том числе на заявленное дважды – подождать, пока я вынесу деньги, добавил: «А оплата вперед…» Я постучал по капоту машины: «Ты что?» Он со смехом похлопал себя по голове и полез за руль.
Мы поехали.
В грохочущем салоне пахло бензином и мясной гнилью, на полу хлюпала ледяная грязь. Юлия, которая не смыкала в полете глаз, задремала у меня на плече. Несколько раз мы проскакивали нужные повороты, после чего я следил за дорогой и указывал, где сворачивать. За все время пути – заорав, чтоб перекрыть шум мотора и дребезжание кузова – водитель спросил меня только об одном:
– А чего ж форма такая?! – Он имел в виду наши скафандры.
Прижав к себе встрепенувшуюся Юлию, я проорал в ответ:
– Кино снимаем!
Чем ближе к морю, тем больше снега было на деревьях и обочинах, мы словно въезжали в зиму. Неисправная печка, хотя и включенная на полную мощность, почти не давала тепла, всякую минуту водитель был вынужден протирать рукой мутневшее ветровое стекло. Справа и слева от шоссе, будто ковчеги, выброшенные морем, темнели угрюмые короба особняков. Мельком проносились строительные пустоши, какая-то освещенная техника, груды кирпича, заборы, цепные собаки, и наконец, воцаряясь над всем этим призрачным мельтешением, с обеих сторон накатила и чуть не сплюснула дорогу стена сплошного сосняка.
Просеку мы, конечно, проехали и, развернувшись, потом чуть не весь километр на черепашьей скорости высматривали ее – было темно, а еще на полпути от аэропорта у фургончика погасла левая фара.
Грунтовая дорога оказалась расчищена и посыпана песком. Фанерная стрелка на дереве была усеяна искрящимися язвами снежков. Под ней лежала рваная автопокрышка. Наконец дом выдвинулся из-за холма. Свет фары скользнул по фасаду. Мы молча разглядывали его. Фургончик остановился у крыльца. Водитель что-то сказал нам. Юлия ответила: «Да».
В эту фантастическую минуту, когда мы были поглощены не столько тем, что видели, сколько тем, что помнили, когда мы стягивали за края то, что было у нас перед глазами, с тем, что было в наших головах, – в эту минуту все остальное перестало для нас существовать, и потому, когда водитель принялся разворачивать машину, чтоб ехать прочь (он, видимо, о том и спрашивал нас), мы не сразу могли понять, куда продолжает двигаться фургончик, и еще позже спохватились, чтоб кричать: приехали, все.
