Андрей Хуснутдинов - Данайцы
В прихожей, шумно дыша, стояла маленькая женщина в джинсовом костюме.
– Саша, – растерянно сказал я.
У нее были стриженые волосы и озорные, прищуренные глаза, которыми она смотрела на меня так же беззастенчиво и восхищенно, как смотрят на большое экзотическое животное.
За пластмассовым столиком летнего кафе в ожидании заказа мы не смущаясь, откровенно рассматривали друг друга. Саша явно позировала мне: уложив ногу на пустой стул, курила тонкую коричневую сигарету и вращала мизинцем зажигалку, брошенную на столе. Я с удивлением обнаружил у себя в руке теннисный шарик и спрятал его в карман.
Принесли заказ – пиво с сырными тартинками.
– Похожа? – спросила вдруг Саша.
В эту минуту на улице было ветрено, и прямо в тарелку с тартинками забился истлевший лист.
Я ответил вопросом:
– А почему вы не были вместе, в детдоме и школе?
– Я жила с родителями.
– Что?
– …с приемными. – Улыбнувшись, она поерзала на стуле. – Но это было, как бы… не для нее… Понимаешь?
Я неопределенно покачал головой.
Она вытащила из тарелки лист, встряхнула его и опустила в пепельницу.
За соседний столик села пожилая пара – отвесив губу, мадам неодобрительно, как на похабную надпись, заморгала на Сашину ногу, лежавшую на стуле.
– А откуда ты знаешь меня? – спросил я.
Саша потушила сигарету и, не обращая внимания на мадам, убрала ногу со стула.
– Господи ж, да открой любую газету, включи телевизор…
– Я не об этом. Она тебе говорила?
– Она мне об этом говорила. Все последнее время она только и делала, что говорила мне об этом.
– Все последнее время – сколько? Полгода, год?
– А что?
– Когда она развелась с первым мужем?
– Года три – три с половиной. А что?
– К этому?.. – Я кивнул через плечо. – К нему ушла?
– И да, и нет. – Саша недобро улыбнулась. – Тут… другая история… – Она взяла зажигалку и вхолостую пощелкала кремнем. – Зачем тебе?
– Ты все-таки скажи, когда началось это «последнее время», – попросил я.
– Год… Нет, стой. Той зимой. Точно. Я еще простыла. А что?
– А то, что этого не могло быть. – Я с облегчением откинулся на спинку стула. – Той зимой никто, кроме нас самих, еще не знал состава экипажа. И Бет не знала. Потому что не было никаких сообщений – ни в газетах, ни по телевидению. Нас рекламируют лишь с середины прошлого года. Ты что-то путаешь.
– Ничего я не путаю. – Саша отпила пива. – Я лежала с ангиной, когда Бэтька явилась с твоей фотографией… Той зимой.
– Той зимой, – повторил я.
– Показать? – спросила Саша.
– Что?
– Фотографию…
Я посмотрел по сторонам и вдруг встретился глазами с мадам. Она отшатнулась, как от удара, опустила взгляд и что-то зашептала сквозь зубы мужу.
Саша достала из внутреннего кармана куртки фотографию, обернутую целлофаном, и протянула ее мне.
– Но это же… фотобумага, – сказал я, убрав целлофан.
– Конечно.
На черно-белом снимке, сделанном в пресс-центре – еще стоявшем в строительных лесах, – я был запечатлен на фоне голой стены во время разговора с полковником. Краем слева, прислоненная к стене, выступала огромная рельефная эмблема Проекта. На обратной стороне снимка пузырился чернильный штемпель «ДСП» и неразборчивый учетный номер.
– Саша… Это невозможно. – Отодвинув стаканчик с пластмассовым цветком, я понизил голос: – Во-первых, я не помню этой фотографии. То есть, конечно, я был в пресс-центре, но я не помню, чтобы меня фотографировали там до того, как он был открыт. Да и к чему, согласись? Значит, меня фотографировали тайно. И потом: ты подумай, как это могло оказаться у Бет примерно в то же время?.. Абсурд!
– А ты угадай, – хитро прищурилась Саша.
Уложив снимок на столе, я опять уставился на него. Если Бет стремилась увидеться со мной, то почему так нервничала при встрече, почему сама встреча не только могла быть продолжена, но вообще обретала смысл лишь после соответствующих разъяснений в кабинете №200? Неужели эти скоты еще год назад начали разрабатывать ее? Хотя, что я говорю – конечно же начали. Для того и подкинули ей фотографию. Но как удалось им спровоцировать ее порыв, ее одержимость? Деньгами? У нее были деньги. По крайней мере, пока она была замужем за своим профессором права. Шантажом? – в то время как она уже была с этим подонком, с этим червяком, помешанным на продолжении рода? Я был готов дать руку на отсечение, что смыслом ее порыва не была и не могла быть ее любовь ко мне. Она никогда не любила меня. И для того, чтобы на целый год она стала одержима встречей со мной, чтобы была готова идти ради этой встречи на унижение (да и чем иным была для нее сама встреча как не унижением?), я просто не знаю, во что следовало заставить ее уверовать.
– А как ты сама думаешь – почему она так загорелась этой поездкой? – сказал я.
Саша прикурила новую сигарету и задумалась.
За соседним столиком загремела посуда. Я оглянулся. С гордым и чрезвычайно торжественным видом, точно к знамени, мадам прикладывалась к чашке кофе. Ее супруг расчленял ребром вилки сосиску. Подбородок старика, похожий на древесный гриб, дрожал и лоснился, мадам свободной рукой, исподтишка подбивала ему под локоть салфетку.
– Из мести, – ответила Саша.
– Что? – опешил я.
– Из мести, – повторила она.
– Кому?
– Мужу.
Я отложил фотографию.
– Она… любила его?
– Да ты что! – засмеялась Саша.
– Тогда из-за чего мстила?
– А что ж – мстить тому, кого любишь? Так?
Не зная, что ответить, я стал жевать бутерброд. На зубах у меня заскрипела земля.
– Вспомни, может, к ней приходил кто-нибудь…
– Приходил.
– Ты его знаешь?
– Нет. – Саша положила на снимок зажигалку. – Ты его знаешь.
– Я? Откуда?
– Ты же с ним на фотографии.
Сдвинув зажигалку, я недоуменно поглядел на полковника.
– Но он не из особого отдела. Не может быть. Он вообще не имеет отношения… Ты видела его?
– Нет.
– А почему ты уверена, что это он?
Саша вскинула брови.
– От Бэтьки. Она и сама не верила ему, пока он не показал фотографию.
Перевернув снимок изображением вниз, я прижал его кулаком. Бэт выдернул в Центр полковник – каким образом и, главное, зачем?
За соседним столиком стали шумно собираться. Задвигались стулья, в тарелке звякнула мелочь.
– Утрись, – шепнула мадам мужу и вдруг обернулась с горящим взором к Саше: – А вам, девушка, должно быть стыдно.
– Вы что? – спросил я.
– Вам, молодой человек, я уже ничего не говорю, – ответила мадам задыхающимся от ненависти голосом. – Я понимаю: известность, банкеты, автографы, и все такое. Но вы… – Она опять обернулась к Саше. – Вешаться на шею, и так откровенно, посреди улицы. Я уже прямо не знаю, как это называется… Пойдем отсюда! – И, поддернув за рукав безропотного супруга, тяжело вбивая каблуки лаковых туфель в панель, мадам размашистым шагом двинулась прочь. Муж, придерживая шляпу, с трудом поспевал за ней.
Я рассеянно глядел им вслед, пока вдруг с изумлением не обнаружил, что штанины брюк на старике разного цвета, как на арлекине, левая была темно-синяя, правая – кремовая.
Официант принес мне пива и забрал деньги и грязную посуду с соседнего столика.
– Что скажешь? – спросила Саша, которая по-прежнему, будто слова мадам обращались не к ней, смотрела на меня.
Я молчал.
– …Знаменитость, – продолжала Саша с улыбкой, поднесла сигарету ко рту, но прыснула со смеху и закашлялась.
Я глядел на ее исцарапанные, тонкие мальчишеские пальцы и тоже улыбался. В этот момент она очень напомнила мне Бет, ее манеру смеяться, опустив голову на руки. Бет также редко отвечала на оскорбления и выпады посторонних. Первые дни, как она появилась у нас в классе, я даже думал, что оскорбление способно вызвать только прилив ее настроения, так беззаботна и смешлива она становилась. Мало кто знал, во что обходилась ей эта смешливость: время спустя, в течение которого она, точно смертельно раненная собака, успевала где-нибудь спрятаться, следовал приступ бешенства, абсолютного, граничащего с безумием отчаянья. В пору одного такого приступа я застал ее за мусорными баками в школьном дворе. В кулаке она сжимала осколок стекла. Кровь, сочившаяся сквозь ее пальцы, прожигала в снегу розовый узор. Первой моей мыслью была мысль о том, что она кого-то зарезала – я не мог поверить, что человек способен сделать с собой такое. Я осматривался и думал увидеть здесь же, у мусорных баков, окровавленный труп. Но видел только страшный, тонкий, умножающийся розовый узор на снегу. Она сжимала осколок с таким усилием, что дрожала рука, притом, не замечая меня, смотрела куда-то в сторону, и этот ее остановившийся, обращенный внутрь себя взгляд смертельно раненной собаки я запомнил на всю свою жизнь. Тогда, наверное, я и влюбился в нее.
