Андрей Хуснутдинов - Данайцы
Позвонив в адресное бюро и представившись фининспектором, я добыл столичные координаты Бет. Она жила вместе с мужем в старом городе. Это было в получасе ходьбы от гостиницы.
Опохмелившись рюмкой водки, я отправился в старый город. Стоял чудесный апрельский день, после ночного дождя парили мостовые, в лужах рябило небо, и мне казалось, что я самый счастливый человек во всем белом свете.
То, что по указанному адресу Бет уже давно не жила, а жил ее первый супруг, ничуть не расстроило меня. С самого начала он заявил, что с «этой женщиной» его больше ничего не связывает, что он «порядочный человек», однако мне не составило особого труда вытянуть из него новый адрес Бет. Пока он перелистывал записную книжку, я рассматривал его через порог. Ему было за пятьдесят, но, несмотря на одутловатость и плешь на макушке, он все еще мог называться красавцем мужчиной. Судя по латунной табличке на двери, он был профессор права, а по тому, что кусок прихожей, открывавшийся мне через дверную щель, отличался богатым, если не сказать роскошным, убранством – практикующий юрист. Тем забавнее представлялась его обида на Бет.
– Вот. – Нерешительно, как в пустоту, он протянул мне листок с адресом.
Его мутноватые воловьи глаза вдруг замигали. Оглянувшись, он перегнулся через порог и заговорил шепотом, обдавая меня запахом зубного эликсира:
– Может быть, с ней что-нибудь случилось? Вот в прошлом месяце тоже спрашивали. Скажите, что случилось?
– О, нет, ничего серьезного – ответил я, пряча листок и пятясь к лестнице. – Так, проверяем.
– Что?
– Ничего…
Спускаясь, я прислушивался и ждал, когда он закроет дверь, но до тех пор, пока я не вышел из подъезда, дверь оставалось открытой – профессор, как видно, в свою очередь прислушивался к моим шагам.
«Нет, – подумал я, – не пара ты ей».
По адресу на листке значился многоквартирный семиэтажный корпус в спальном районе. Это было еще не старое, но сырое и неопрятное здание. В изъезженном дворе сушилось белье. Перемазанные как чертенята дети возились в куче мокрого песка. Поодаль кучи темнел остов разобранного самосвала. Два из шести подъездов дома оказались заколочены. Нужная мне квартира, слава богу, располагалась в незаколоченном – третьем со стороны улицы, на первом этаже. Не решаясь нажать квадратную кнопку звонка, я с сомнением разглядывал дверь, обитую дешевым дерматином. И дверь отворилась сама собой. Войдя в прихожую, я почувствовал резкий запах уборной. Налево была темная гостиная, направо – голая кухня. В кухне клокотало и щелкало охрипшее радио. За столом, уставленным множеством пустых и початых бутылок, сидя ко мне спиной, курил дрожавший от холода человек. На нем был засаленный халат и лыжная шапочка. Под его рукой я увидел фотографию Бет с дорисованной карандашом траурной рамкой и понял, что дрожит он не от холода, а оттого, что плачет. Я обошел стол и сел против него. Давясь дымом и кашляя, он не тотчас заметил мое присутствие. У меня было время хорошенько разглядеть его. Он был примерно моих лет. Куцая щетина, воспаленные глаза и нездоровый цвет лица, как ни странно, шли ему. По-видимому, спутав меня с кем-то, с полуслова – «…и ведь говорил же ей!..» – он принялся рассказывать о том, как виделся последний раз с Бет. Смысл его путаного рассказа сводился к тому, что он спасал ее от погибели, а ей было на это наплевать. Маневрируя между гневом и горестным сюсюканьем, он тушил чуть начатые сигареты, тут же закуривал новые и обращался ко мне с открытой ладонью. Однажды воротник его халата отвалился, и я увидел под липкой кадыкастой шеей обручальное кольцо на шнурке. «Так», – подумал я, налил себе выдохшейся водки и выпил.
– Где, говоришь, она работала? – спросил я.
– Кого? – опешил он.
– Бет, жена твоя, где работала?
– Какая Бет?.. Лиза?
– Да.
– Секретаршей…
– Ты знаешь, что она не могла работать секретаршей.
Его глаза беспокойно забегали.
– Почему… не могла?
Я налил себе второй стакан.
Постепенно мы разговорились опять. Несколько раз, промахиваясь мимо пепельницы, он стряхнул пепел прямо на карточку Бет. Я рассматривал этикетку на бутылке шампанского и катал в пальцах золотые шарики фольги. От выпитого у меня начинало шуметь в голове. Чтобы не опьянеть снова, я должен был чем-то занять себя, и я занялся разглядыванием шеи своего собутыльника. Так, оценивая замысловатые траектории пассов его кадыка, я вспомнил, что с тех пор как я оказался на кухне, он не сделал ни единого глотка. Тогда я налил ему полный стакан водки и предложил тост за Бет. Понимая, что не отвертится, он скатился к холодильнику и достал нетронутую упаковку ветчины. Я убрал со стола фотографию Бет. Прежде чем выпить, он съел большой кусок ветчины, при этом кадык его, подобно рычагу, опустился дважды, чтоб протолкнуть мясо. От водки его сразу развезло. Он снова стал рассказывать, как пытался спасти Бет. Только теперь история спасения обретала иное звучание: потерпевшей стороной оказывалась не жена, балансирующая на краю пропасти, но трагическая личность самого спасателя. Стянув с головы лыжную шапочку, он, плача, толкал ею себя в грудь. Всю жизнь он мечтал обзавестись детьми – «от достойной, прекрасной женщины», – и вот когда, казалось бы, до заветного было рукой подать, его «бессовестно, легкомысленно, походя, именно – походя!» предали. Раз, а затем другой раз моего слуха достигли слова: «Бесплодная, безрукая сука»… Следующая сцена живет в моей памяти смазанной картинкой: вот сижу я, вот через стол сидит мой притихший спасатель, а вот мгновенье спустя уже нет стола, и я чуть не падаю, поскальзываясь на ветчине. Я помню ощущение потной щетинистой шеи, как будто и по сей час держу ее в своих руках – с большой, словно застрявшей поперек кадычной костью. Я помню выкатившиеся от ужаса, остановившиеся глаза этого несчастного, его выползающий на колючий подбородок язык. Испугавшись, что задушу его, я затолкал его в мусорную нишу под мойкой и бил ногами. На полу хлюпала вода и трещала керамическая плитка. Он пытался защищаться разорванной розовой губкой. Я совершенно выдохся, но бил его еще ожесточенней и кричал ему страшное, как мне казалось, ругательство: «Спасатель».
Потом зазвонил телефон. Выйдя из кухни, я встряхивал руками, тер их о брюки, продолжал ругаться и долго не мог определить, откуда доносятся звонки… Грязный, с треснувшим корпусом телефонный аппарат обнаружился в спальне на полу, под газетой.
Услышав голос Бет, я радостно заорал в трубку: «Ты!..» – стал извиняться за вторжение и что-то впопыхах объяснять ей.
Но это была не Бет.
Это была Саша, ее младшая сестра.
«Саша. Саша…» – несколько раз сдержанно повторила она.
Мы надолго замолчали.
Я ждал, когда она бросит трубку.
– Не уходи, – вдруг сказала Саша и дала отбой.
Я сидел на газете, привалившись спиной к стене. На улице гремели трамваи. Несколько раз я порывался встать, чтоб идти прочь из этого дома, но лишь разорвал под собой газету.
Промежуток стены между неряшливой двуспальной кроватью и окном был огорожен большим куском картона. Отчего-то уверенный, что за картоном находится дверь в другую комнату, я подивился, когда, убрав картон, увидел гримерный столик с трельяжем. Стена вокруг трельяжа была обклеена вырезанными из журналов фотографиями знаменитостей (среди них моя – с довольной рожей, в шелковой паре и с заретушированной кистью Юлии под локтем). Покрытые слоем пыли, на столике туманились флакончики с духами, пудреницы, карандаши. Из фарфоровой корзинки вместе с маникюрными ножницами торчала ржавая иззубренная отвертка. В открытой баночке запекся вздыбленный пальцами, отвердевший ландшафт крема. Все это вместе, помноженное на мутную перспективу зеркального отражения, вызывало тревожное впечатление безвоздушного, затопленного пространства, аквариума.
Вытащив из-под столика пуф с продавленным сиденьем, я осторожно присел. Откуда-то выкатился теннисный шарик и ткнулся мне в ногу. Я поднял его и тер в пальцах. Внезапно в прихожей открылась и закрылась дверь, от сквозняка хлопнула форточка, и я, вскочив с пуфа, побежал из комнаты, как будто застигнутый на месте преступления.
В прихожей, шумно дыша, стояла маленькая женщина в джинсовом костюме.
– Саша, – растерянно сказал я.
У нее были стриженые волосы и озорные, прищуренные глаза, которыми она смотрела на меня так же беззастенчиво и восхищенно, как смотрят на большое экзотическое животное.
За пластмассовым столиком летнего кафе в ожидании заказа мы не смущаясь, откровенно рассматривали друг друга. Саша явно позировала мне: уложив ногу на пустой стул, курила тонкую коричневую сигарету и вращала мизинцем зажигалку, брошенную на столе. Я с удивлением обнаружил у себя в руке теннисный шарик и спрятал его в карман.
