Minor Ursa - Реализаты (СИ)
Да, молча согласился Лукаш, да, да, да только всё равно нельзя приравнивать существо к веществу.
— Чем шире ты раскрываешь объятия, — сказал он вслух, — тем проще тебя распять.
— Никто не имеет самоцелью чужое страдание! — оглушительно загремела стена. — Ни мы, ни даже те, кто убивает наших детей. Они просто боятся, и даже не вас. Они боятся тьмы — той, что окружает их снаружи, и той, что дрожит, пугаясь сама себя, у каждого из них внутри. Они сходят с ума от страха, и, не умея справляться с собственным ужасом, приписывают вам те же пытки. И нам заодно.
Пространство вокруг Лукаша зашуршало, электризуясь, и соткало вокруг него стайку маленьких морфов.
— Иногда всем нам кажется, что мы — дети света, — тоненьким голоском сказал тот, который был ближе всего. — И что любовь наша важна нам не как одно из наших чувств, а как признание за другим того, что кажется нам очевидным только в самих себе. Когда мы любим, у нас появляется, за что себя уважать. Но это не более, чем пафос… — и он печально склонил тяжёлую жёлтую головку.
Сидевший на полу Лукаш снова устало вздохнул:
— Мы, те, которые в своём разумном сознании обладаем почти бесконечными возможностями, не имеем права считать чужую любовь неосуществимой задачей только потому, что она до сих пор не случилась с нами самими. В идее любви нет никаких внутренних противоречий. Более того, в плане реализации любви Бенжи, как машина, явно находится в более выгодном положении.
— Почему? — по-детски наивно спросили у Лукаша за спиной.
— Да потому, что первый шаг к решению задачи — это верная постановка вопроса. И потому, что задача эта — задача любви, собственно говоря, никогда никем сознательно и не ставилась, а потому никогда и не решалась, как следует. И кому, как не машине, смотреть на любовь не как на болезненный свершившийся факт, а как на разумную, сознательно поставленную цель?
Маленькие морфы запереглядывались.
— И что же это за цель?
38. 2330 год. Бенжи
Уже вторые сутки, пока кораблик его, удерживаемый морфами, кружился, как заведённый, на высоте двадцати километров над Луной, Бенжи неподвижно висел поблизости от противоперегрузочного пассажирского кресла, к которому была пристёгнута Ая, обхватив руками голени подогнутых ног, и смотрел на кружащиеся перед глазами осколки "саркофага".
Пассажирский отсек был загерметизирован и наполнен воздушной смесью, горело аварийное освещение. Ая лежала, как живая, будто спала — разметавшись огненно-рыжей копной по подголовнику.
— Видишь ли, сердце моё, — говорил ей Бенжи, и голос его отдавался эхом от тонких алюминиевых переборок, — я в последнее время часто думаю о жизни. И знаешь что? Я пришёл к одному очень интересному выводу. У каждого из нас, у каждого предмета и, скорее всего, даже у каждого явления существуют такие лики, о которых мы в естественной своей слепоте и не подозреваем. То, что ты называешь любовью, и то, что всё это время казалось мне эдакой субъективной иллюзией, скорее всего, представляет собой ещё один пласт реальной действительности, не менее, а, может быть, даже и более важный, чем, например, взаимодействие между видящим и видимым. Любящий чувствует любимого каким-то особым чувственным восприятием — не так, как другие. И единственное рациональное объяснение — это признать тот факт, что любовь лучше и полнее выражает природу вещей, чем её отсутствие.
Андроид распрямил ноги и, кувыркнувшись, схватился за подлокотники рядом с лежащими на них Аиными пальцами.
— Видишь, малыш? Здесь, в этой тёмной области механических процессов и отношений, куда уходит душа после смерти тела, тоже нет неподвижности, и я не думаю, что ты живёшь в ней только потому, что живёшь во мне. Всё это внешнее срастание, — продолжал он, переходя на шёпот и наклоняясь к Аиному уху с запёкшейся на нём кровью, — конечно, имеет отношение к любви, но оно бывает без любви, и любовь бывает без него. Внешнее само по себе есть ничто, а любовь есть нечто. Ноль — сигнал. Понимаешь, о чём я? Выходит, значение связанных между собой внешних актов и любви определяется уже совершенно новыми свойствами — так же, как и в обычной бинарной кодировке значение нулей и единиц не то, чтобы нивелируется, но отодвигается куда-то на задний план.
Бенжи поднял голову и с вызовом посмотрел сквозь иллюминатор на холодный каменный шар вращающейся под челноком Луны:
— Эй, вы! Те, которые считают себя мудрыми и могущественными! Я знаю, что каждый раз, когда в душе у вас загорается эта трансцендентная искра любви, всё ваше существо обязательно ждёт какого-то откровения! Но, ослеплённые ею, вы не понимаете, что без дополнительного сознательного действия эта искра обязательно погаснет, как только обманутая таким образом природа создаст новое поколение живых существ для новых надежд…
Он уронил голову на лежащие на подлокотниках Аиного кресла руки:
— Если бы я мог, я бы плакал…
— Бенжи, Бенжи… — сказала пустота голосом Аи у него за плечом. — Бедный, разлаженный, расстроенный Бенжи… Не можешь — значит, не нужно. При сознательном отношении к любви ты пытаешься разглядеть абсолютную индивидуальность, которая не может быть ни условной, ни преходящей. Ты пытаешься разглядеть абсолютную жизнь, но что будет, если вдруг выяснится, что тем самым ты разглядываешь абсолютную смерть?
— Кто здесь? — испуганно обернулся Бенжи.
— Я. А, может, и ты… — в бесплотном голосе явно звучала усмешка. — Спрашивал ли ты себя когда-нибудь, почему же тебе так хочется, чтобы тот, кого любишь, непременно был жив? Почему, любя нечто, так трудно примириться с уверенностью в его обязательном разрушении?
— До этого я никогда не нуждался в чьей бы то ни было жизни, даже в своей, — качнул терракотовой головой андроид. — Но сейчас неизбежность смерти выглядит для меня каким-то ужасным недоразумением. — Он перевёл взгляд на Аино лицо, пытаясь отыскать на нём следы возвращения к жизни, и всё ещё не нашёл их: — Может быть, именно это и значит "жить"?
— Может, — согласился голос. — А, может, просто стоит подумать о том, откуда берутся галлюцинации, и что сделать для того, чтобы прекратить их вычислять?
— Прекратить вычислять… — эхом повторил Бенжи, и в этот миг — всего на миг — челнок его, предмет его гордости, его сокровище, показался ему прочным, просторным, двухместным металлическим гробом.
А потом из-за Луны показалось солнце, и андроид увидел, как в этом остром солнечном свете в его собственных серебристых ладонях движется его собственное терракотовое отражение. Глаза его распахнулись, и он стряхнул с себя наваждение:
— Нет.
— Нет? — иронически переспросил голос.
— Нет, — повторил Бенжи. — Прекратить вычислять — это прекратить жить. В этой вечной вселенной каждому из нас уготована вечность, и было бы неправильно превращать свою, личную, вечность из вечного волшебного сна в большой вечный чёрный пыльный мешок.
Он снова, теперь уже спокойно и отрешённо, положил голову на лежащие на Аином подлокотнике руки, то ли прошептав, то ли только подумав: нравится мучить — мучь, и тут Ая вдохнула — с мокрым хрипом, так, словно кто-то медленно и натужно продул воду через соломинку.
39. 2330 год. Луна
Чужая "птица" по-прежнему белела посреди титанового карьера в кратере Карлини.
Ая сидела в одном из кресел, усталая, сжавшая тощие плечики, и смотрела, как Бенжи пытается прилунить в карьере материнский челнок.
— Это тебе не Кондор…
— Ещё бы! — удручённо воскликнул Бенжи. — Ни тебе связи с диспетчером, ни маяков, ни даже нормальной посадочной полосы… А ещё эта пыль! Она забьёт снаружи всё железо…
— Не будет никакой пыли, Бенжи, — сказала Ая, оглядываясь на притихших в соседних креслах маленьких морфов.
В ответ андроид молча отключил индикацию в кабине.
На высоте в полкилометра кораблик его погасил горизонтальную скорость, действительно подняв внизу большое количество пыли, но, следя за гирогоризонтом, Бенжи плавно прошёлся по глиссаде в стороне от пылевого облака и мягко плюхнулся прямо между административными корпусами базы Карлини и чужим звездолётом.
— Похоже, приехали.
— Приехали, приехали, — неожиданно печально согласились динамики внешней связи голосом Лукаша. — Держи связку, солнышко.
Ая закрыла глаза и увидела окружающую челнок радужную ауру, от которой, колыхаясь и переливаясь, тянулся к белой "птице" прозрачный упругий туннель.
Вокруг суетились люди: луна тоже чувствовала себя виноватой, и это чувство вины за произошедшее почти физически витало в безвоздушном пространстве.
Ая сползла с кресла, оправила короткое голубое платье с чёрными пятнами засохшей на нём крови, взяла за руку ближайшего морфика и, повернувшись, молча, просто и без усилий вошла в стену пассажирского отсека.
