Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения

Внезапность королевского выхода не удивляла. Иноземных гостей успели посвятить в протокол церемонии — король появлялся среди подданных лишь после молитвы, напоследок произнося еще одну речь, благодаря богов за уходящий год. На площади висели чары против мгновенного перемещения, дабы не облегчать работу магам-ассасинам (мало ли), но Миракла наверняка впустили в храм с заднего входа.

Удивляло другое.

Снежка покосилась на Лода: чтобы увидеть, как тот — конечно же — в свою очередь смотрит на пустоту по правую руку от короля Керфи.

— И где же прелестная лиоретта? — как всегда озвучив ее собственные мысли, сказал он.

***

— Ты чудовище, — возвестил Мэт.

Ева, отсутствующим взглядом созерцавшая гобелен на стене, оставила высказывание без внимания.

— Такое зрелище бывает раз в вечность, а ты лишаешь меня возможности увидеть его с вип-мест! Как же помпоны в поддержку любимого малыша? Плакаты? «Оле-оле-оле»?

Гобелен распускал золотые цветы на черной шерсти.

Праведным негодованием демона можно было поджарить попкорн — и это никак не могло убедить Еву встать и пойти туда, где ей по всем возможным соображениям следовало сейчас быть.

«Я не пойду», — сказала она под непонимающим взглядом Миракла. Здесь, в его спальне, в окружении проклятого багрянца Тибелей, подле несуразно огромной кровати, на которой теперь она ждала конца. Этой истории — и, опционально, Герберта.

Она до последнего была уверена, что будет на проклятой площади. Облачилась в дурацкое, белое, почти свадебное платье, щекотавшее руки колючим гипюром — поверх полагалось набросить что-то вроде пальто из теплой шерсти, но оно сейчас валялось в кресле. Накрасилась. Завила волосы в прическу, от которой теперь осталась спутанная грива да разбросанные по кровати шпильки, сверкавшие рядом с ненавистным обручальным венцом. Прибыла во дворец, откуда экипаж должен был торжественно доставить их с Мираклом к храму. Позволила гвардейцам препроводить себя к жениху, завершавшему приготовления к ритуалу, ему противному не меньше, чем ей.

И лишь глядя, как корона золотым блеском венчает его кудри, поняла простую истину, которую должна была понять куда раньше.

«Скажи что хочешь, — продолжила она, пользуясь тем, что собеседник потерял дар речи. — Что я заболела. Что жрецы не пустили меня в храм».

«Почему?» — только и сумел выговорить Мирк.

«Я не смогу на это смотреть».

Она должна была понять это куда раньше — и не могла. Потому что никогда раньше не доходила в мыслях о грядущем до этого момента. Потому что никогда раньше не позволяла себе поверить: то, что она так старалась предотвратить, все-таки случится.

То, о чем ей не хотелось даже думать, может случиться тоже.

«Настолько в него не веришь?»

«Я не смогу скрывать того, что чувствую. Особенно если что-то пойдет не так».

Это было жестоко. Это было трусливо. И это было правдой. Немногие будут смотреть на будущую королеву, когда на трибуне им предложат зрелище куда интереснее — но те, кто будут, увидят совсем не то, чего ожидают. Последнее, что нужно Мирку — сплетни и домыслы жрецов, которым поручили охранять их на том треклятом балконе. Которые наверняка заметят, каким взглядом их почти-королева провожает наследника престола, идущего навстречу смерти: в одном или другом смысле. Тысяча людей увидит, как она закричит или зарыдает, если этим смыслом окажется не успешный призыв бога, а встреча с ним на том свете.

Может, этим оправданием она прикрывала страх. Судя по тому, как обняли ее в молчаливом прощании — крепко, как брат, обнимавший Еву так редко, — даже если это был страх, ее не осуждали. Никто, кроме нее самой.

— Ты это мне назло, верно? Ох уж эти девочки, вечно дуются из-за всяких мелочей! Любимого композитора у нее убили, видите ли…

Оторвав остекленелый взгляд от гобелена, Ева посмотрела в окно: в апокалиптичном небе, синем в зените, алом у черепичных коньков острых крыш, догорал закат.

Бога смерти всегда призывают вместе с тем, как умирает солнце.

Если встать, можно увидеть праздничные улицы, к этому часу наверняка опустевшие. Едва ли найдется в Айдене хоть один человек, который не захочет одним глазком взглянуть на призыв — даже если он не увенчается успехом. Последний безумец, решившийся на это, умер на площади Одиннадцати Богов тридцать лет назад. Следующего многие могут просто не дождаться.

Если что-то пойдет не так, скольким людям это испортит праздник? А сколькие продолжат плясать и есть сласти, лишь немного взгрустнув по нелюбимому принцу?..

— Лиоретта, вы должны быть там.

Даже повернув голову к двери, Ева не сразу поверила, что услышанное — и увиденное — ей не мерещится.

— Эльен?

Призрак стоял по эту сторону закрытой двери. Без улыбки, без стука, без соблюдения приличий.

— Эльен, что вы тут…

— Давно я не бывал в этих стенах. — Дворецкий сделал два шага вперед, неслышных, как трепет белых флажков за окном. — Я могу покидать замок, если вы забыли.

— Но вы должны быть там сейчас! Если… если Герберт больше не сможет вас подпитывать, ваше существование поддержит замок, но вдали от него…

— Если господин Уэрт больше не сможет меня подпитывать, мое существование потеряет всякий смысл, ради которого его стоило бы поддерживать. Почему вы здесь?

Ева редко видела его лицо, не смягченное приветливостью. Пониманием. Сочувствием. Если подумать, так и вовсе никогда. И сейчас в его глазах не было солнца — лишь прозрачная прохлада талой воды.

Она не хотела, но все-таки опустила взгляд.

— Я не смогу на это смотреть, Эльен. — Она смогла бы месяц назад — но не сейчас, когда их с Гербертом связывает столько, когда у нее не осталось ни капли сил, чтобы держать маску. — Просто не смогу.

— Вы должны. Должны напомнить ему, почему он должен сделать все безукоризненно. Почему он должен выжить.

— Я не уверена, что это… не возымеет другой эффект.

— И это единственная причина?

— Нет. Не единственная. — Она говорила правду. — Но среди этих причин не только страх.

Можно было ожидать, что призрак подойдет ближе. Попробует взять за руку, уговорить, убедить. Но он просто стоял, отделенный от нее, так и сидевшей на кровати, двумя метрами тонкого пестрого ковра: тихий, немой, слегка прозрачный, как тень, которой по сути и являлся. Простым напоминанием, почему она, Ева тоже должна сделать все безукоризненно — если он, отделенный от небытия тонкой ниточкой магии, без раздумий поднес эту ниточку к огню фатального риска, чтобы сейчас оказаться здесь.

Если даже Айрес увидит то, чего так не хочет видеть она.

«Это и ее триумф тоже, — сказал Миракл, когда Ева неловко, тоскливо спросила, правда ли королева будет сегодня на площади Одиннадцати богов. — Я против. Мама против. Но Уэрт прав — она заслужила это увидеть».

— Я бы на твоем месте подумал еще. Над тем, будешь ли ты для малыша стимулом преуспеть или тем источником лишнего волнения, которое ему сейчас совершенно ни к чему.

То, что Мэт вновь безошибочно угадал течение ее мыслей — то, как оно мучительно пыталось развернуться в другом направлении, — Ева не удивило. Ничуть.

Удивило другое.

— Минуту назад ты разыгрывала драма квин, потому что я не хотела там быть. Теперь говоришь то, что может удержать меня здесь.

Она не стала пояснять вслух, к кому обращены ее слова. Знала, что Эльен поймет и так.

Театральность ответного молчания лишь подогрела робкую искру ее сомнений.

— Так ты хочешь, чтобы я пошла туда — или хочешь, чтобы я думала, что ты хочешь?

Все, кто мог ее слышать — призрак и тот, кто был даже более эфемерным, чем призрак, — молчали; и это заставило Еву спустить ноги с кровати, зарыв каблуки в шерсть, красную, как лепестки маков, разбросанные сегодня по улицам Айдена.

— А если на самом деле ты этого не хочешь, то лишь по одной причине: ты знаешь что-то, чего не знаю я. И Герберт тоже.

…ведь Айрес будет там. Хочет быть там. Пусть это просьба Герберта — она должна была быть там с самого начала. Еще прежде, чем восстание перевернуло все, лишив ее возможности наблюдать за ритуалом с балкона храма Жнеца, низвергнув на эшафот для преступников — почти под тем же балконом.