Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения

В другое время витраж нарисовал бы на полу скелетов, танцующих меж песочных часов; пары им составляли девы и юнцы, с улыбкой сжимавшие костяные пальцы посланников того, кого в Керфи издавна встречали без страха. Сейчас рисунок, вытянутый умирающим светом, искаженной разноцветью окутывал юношу, застывшего на коленях перед алтарем. Синий печатью ложился на сомкнутые, обескровленные губы, красный — на склоненный лоб, желтый, песком сыпавшийся в часах — на белую мантию, в которой покидал этот храм каждый, надеявшийся повторить деяние Берндетта.

Избранник всегда готовился к ритуалу в одиночестве. Позже, на трибуне, Верховный Жрец благословит его, но главное благословение он мог испросить лишь у того, кто незримо смотрел на него из-под складок мраморного капюшона.

В тишине, которую не нарушали даже отзвуки немой молитвы, шаги Миракла прозвучали немногим резче, чем последовавшие за ними слова.

— В последний раз говорю: отступись.

Герберт не шелохнулся. Даже не отнял переплетенных ладоней от губ, не открыл глаз — только ресницы дрогнули да уголок рта дернулся в легкой досаде.

— Ты правда этого хочешь? Плясать под дудку Айрес? Воплотить амбиции отца? Или просто решил умереть, чтобы о тебе поплакала та, которую ты знаешь едва ли месяц?

— Я не умру. Не имею права.

Слова прозвучали отстраненно, словно говоривший оглядывался на мир из-за черты, за которой многое, смехотворно важное для живущих, не имеет значения.

Поверх плеча брата Миракл посмотрел на кинжал Берндетта, мерцавший у подножия статуи Жнеца.

Зачарованная гномья сталь, которой основатель династии пронзил сердце лучшего друга, которая взрезала его ладонь в день призыва, не затупилась и не поблекла. Смерть Берндетта лишила кинжал владельца, ослабив чары, не дозволявшие посторонним завладеть волшебным оружием, но никто не осмелился присвоить реликвию себе. У некромантов, решившихся повторить призыв, всегда был собственный ритуальный нож. Уэрт больше других имел право выйти сегодня на площадь с кинжалом предка, но между помпезностью и удобством он выбрал второе — и предпочел свой, резавший его руки сотни раз.

В молчании слышно было, как затрещали перчатки Миракла, когда пальцы под ними слишком резко сжались в кулаки.

— Отступись. Прошу. — Мольбы не пристали королю Керфи, но не в этом зале, не в эту минуту. — Еще не поздно. Я сам заткну рот каждому, кто осмелится…

— А я надеялся, что прошлое научило тебя верить в меня чуть больше. — Ладонь Миракла, все еще пытавшегося найти слова, легла на плечо под белой мантией — ее стряхнули одним резким, почти брезгливым движением. — Это. Мой. Путь. Единственный, что всегда был мне уготован. Единственный, что ждет и зовет меня. Хочешь помочь — оставь меня и не смей во мне сомневаться.

Огоньки прогоравших свечей замигали — огарков, почти оплывших, и тех, что лишь обтекали воском, длинные и бледные, как пальцы танцоров на цветном стекле. Это Миракл отвернулся, взметнув королевскую мантию за спиной, хлестнув свечи взлоновавшимся воздухом.

Когда Герберт, оставшись один, все же открыл глаза — почти мертвые, — скелеты улыбались ему.

***

— Не думала, что однажды увижу танцующих скелетов не в мультиках, — сказала Снежана, с помоста созерцая карнавал, круживший на площади перед храмом живых и мертвых.

К празднику столичные улицы украсили гирлянды с белыми флажками, паутиной тянувшиеся у крыш. Багряным конфетти замерзали на снегу маковые лепестки — ими осыпали крышку гроба, прежде чем на него падал первый ком земли, и ими сегодня осыпали брусчатку городов, городишек и деревенек до самых гор на востоке, до самого побережья. Хрусткое морозное небо накрыло площадь кобальтовым стеклом; одиннадцать храмов выстроились кругом, устремив ввысь покатые купола, схожие в своем многообразии. Цветочные лозы увивали колонны храма Великого Садовода, орнамент из стрел и копий вился на портике храма Великого Воителя, рунная вязь испещрила капитель храма Великой Ворожеи.

Каждому из них в должный день года на этой площади воздавали хвалы. Но лишь один храм сегодня удостоится визита короля.

— Мультиках? — уточнил Лод.

Он неизменно был рядом. И тоже говорил на русском.

— Это как фильмы. Только нарисованные. Я тебе не рассказывала?

— А, мультфильмы. Не знал, что их так сокращают. — Глядя на девушку, маленькую и смешную в пушистой шапке и громоздком теплом тулупе (на тулупе он настоял сам), колдун мельком улыбнулся. — Ты здесь не так долго, чтобы можно было рассказать мне все.

— В последнее время все чаще кажется, что целую жизнь. — Высунувшись из-за спинки трона, Снежана утащила из-под носа у Повелителя дроу имбирного скелетика. — А тот мир был просто странным сном.

Альянэл снисходительно следил, как девичья ладонь тянется к подносу с традиционными праздничными сладостями — сахарными черепами, пряничными гробиками и надгробиями, горячим вином с молоком и пряностями, белым, как крылья Жнеца. Сласти стояли на столике у каждого из четырех тронов, размещенных на помосте для почетных гостей; позади свите подготовили и кресла, и угощение, но Лод и Снежана предпочли занять стоячие места в первом ряду.

По многим причинам.

Без лишних сантиментов откусив от печенья кусок с глазурным черепом, девушка, в этом мире звавшаяся Белой Ведьмой, а в том, что все стремительнее оставался позади — просто Снежкой, задумчиво оглядела площадь.

Храмы выстроили в том порядке, в каком керфианцы чествовали богов в течение года, и над входом каждого следила за людским весельем статуя того, кому жгли свечи и возносили молитвы внутри. Первый — Творец Изначальный: создатель всего и вся, крылатый и юный, единственный, кого отлили из золота в тон помпезной отделке его обители. В начале круга ждали Великая Мать, приводившая души в этот мир и опекавшая в детстве, и Великий Садовод, хранивший людей в их весну, каждый год пробуждавший мир от зимнего сна. В конце — Великий Мудрец, старец, которому молились старики и ученые мужи, и Великий Жнец: могущественнейший из сынов Творца, прятавший бесстрастный лик под капюшоном, с острыми крыльями, словно отлитыми из гнутых лезвий ненужных кос. Бог смерти и жизни, приводящей к ней.

Бог, которого сегодня они могут увидеть.

Доедая печенье, тонкое и хрустящее, как корочка льда на осенних лужах, Снежка одарила трибуну в центре площади прицельным скепсисом долгого взгляда.

Место, где когда-то Берндетт Тибель первый — и пока единственный — раз призвал бога, являло собой круглую площадку с невысоким ограждением из серого гранита. Очень похожую на Лобное место, хорошо знакомое всем уроженцам златоглавого города на семи холмах. Даже ступенек, по которым на помост в зависимости от обстоятельств поднимались жрецы, короли и некроманты, было тоже одиннадцать, по числу богов и их отца. Сейчас на ступеньках разместились музыканты, заботливо прикрытые чарами Хитаскира — лишь терморегуляция могла позволить им сидеть на камнях и терзать струны, не рискуя отморозить не только руки без перчаток. Эти же чары укрывали деревянный помост, где восседали риджийские короли, и другой помост — каменный, приткнувшийся между храмами Жнеца и Творца. На нем обычно выслушивали свой приговор преступники слишком важные, чтобы от них можно было тихо избавиться в тюремных казематах. Иные сходили с него живыми, дабы отправиться туда, где доставят неприятности разве что камням на рудниках; иные оставляли на нем жизни — и кровь, в те времена, когда казни свершались не магией.

Учитывая количество гвардейцев, дежуривших вокруг, и одинокое кресло, поставленное посредине, Снежка догадывалась, что за преступница появится на эшафоте сегодня. И едва ли для казни.

— Им пора возвращаться, — сказал Альянэл, щуря янтарные глаза на последние лучи солнца. Оно давно скрылось за домами, клонясь в горизонту, но даже этот неяркий свет мог ранить дроу, привыкших к вечной ночи. — Закат скоро.

Пояснять, о ком он, не требовалось. Троны по обе стороны от Повелителя дроу пустовали: лишь Советник лепреконов ерзал на бархатной подушке, не слишком уютно чувствуя себя на королевском седалище со спинкой в два его роста. Поставить сидение поменьше керфианцы наверняка побоялись из боязни оскорбить.