Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения

Вот так. Подведет слишком многих, и точка. Словно Ева случайно провернула маховик времени, вернувшись в те дни, когда она была лишь инструментом, непослушной марионеткой в руках несносного мальчишки…

…это не его слова. Не он. Не Герберт, которого она любит — Гербеуэрт тир Рейоль, гордость семьи, наследник королевы, пустившей в Евин лоб стрелу, отобравшую ее жизнь. Ее Герберт снова спрятался где-то там, внутри, за стенами слоновой кости.

— Герберт, поговори со мной. Пожалуйста. — Она облизнула губы. Машинально, словно те и правда могли пересохнуть от волнения. — Прости меня, я не хотела…

— Замолчи.

Ева замолчала. И даже не сразу поняла — не от растерянности, не от обиды на то, что слово выплюнули, как оскорбление.

От давно забытого ощущения магии, разливающейся под кожей, парализующей губы.

— Не двигайся.

Когда колдовской приказ невидимым льдом лег на руки, ноги, тело, сковывая их, лишая воли, Еве захотелось кричать — но она могла лишь беспомощно ждать, пока некромант выберется из-за стола.

Нет, он не может снова поступать так с ней. Не может действительно вернуться к тому, с чего они начинали.

Не…

— Я благодарен за все, что ты пыталась сделать для меня. Я ценю это. Правда. — Бледные пальцы скупыми скорыми движениями расстегнули пуговицу на кружевном воротнике, обнимавшем ее горло. Двинулись ниже. — Видишь ли, наш вчерашний разговор любезно напомнил мне, что у каждого есть стержень, лежащий в основе его личности. Диктующий то, что ты делаешь, и то, как ты живешь. То, без чего ты больше не будешь собой. Для тебя это не любовь. — Платье спустили с плеч рывком, открывая рубин. — Спасибо, что помогла вспомнить — для меня тоже.

Теплая ладонь накрыла рунную вязь на серебре, окунувшись в багряное сияние, текущее сквозь пальцы. Замерла, когда на его запястье, оголенное задравшимся рукавом, упала холодная капля.

Герберт поднял взгляд. Миг смотрел в неподвижное, застывшее, как у куклы, лицо — лишь с щек, прорезанных мокрыми дорожками, капали беззвучные слезы.

Свободной рукой вытер их: с нежностью, которой Ева не ждала.

— Не плачь. Так будет лучше. Для всех. — В ее глаза, молившие «не надо», он смотрел без стыда, без гнева, без горечи. — У этой истории с самого начала не могло быть другого конца. Просто я оказался достаточно глуп, чтобы позволить себе поверить в иное.

Лучше бы он кричал. Или снова смотрел на нее в холодном бешенстве. Но то, что владело им сейчас, было страшнее.

Смирение. Тихое, равнодушное, отреченное смирение того, кто оставляет позади и бешенство, и горечь, и гнев.

Со всем, что их вызывает.

— Когда я завершу ритуал, я буду свободен от того, что сковывает меня сейчас. После такого невозможно придавать хоть какое-то значение ревности. Страху. Боли. Любви. — Его ресницы опустились блекло-золотистыми бабочками, скрывая мертвенное, нечеловеческое спокойствие, бледной синью разлившееся во взгляде. — Гербеуэрт тир Рейоль не сумел вернуть тебя к жизни. Полагаю, новый Берндетт сможет.

Его губы почти не шевельнулись, когда с них выдохом сорвались слова заклятия.

Перемены Евы не ощутила. Только то, как рвется внутри еще одна тонкая струна, никак не связанная с магией.

— Возвращайся к Миране, когда я уйду. Не ищи меня. Не ходи за мной. Не беги за мной. Не зови меня. Это приказ, — сказал Герберт, отняв руку от ее груди. Тыльной стороной ладони вытер новые слезы, успевшие снова залить ей щеки; коротко, почти неощутимо коснулся губами ее лба. — Прости, если сможешь.

Он не отменил приказ, даже отвернувшись. Так и оставил Еву смотреть сперва в его спину, потом — в дверь.

Когда тихие слова, прошелестев в сознании минуту или вечность спустя, наконец обрезали магический поводок, вернув ей и движения, и голос — Ева рухнула наземь куклой с оборванными ниточками. Вскочила, побежала, пытаясь крикнуть, остановить, удержать — и, подчиняясь запрету, рухнула вновь.

Лазейки. Нужно найти лазейки. Лазейки есть всегда…

— Окей, — сказал Мэт, — должен признать, все прошло чуть больше не по плану, чем я думал.

…и, не найдя в выжженной душе ни сил, ни чувств, ни надежды — ничего, кроме пепла, черного и колкого, как звездная пыль, Ева закрыла лицо руками, чтобы скрючиться на дощатом полу.

Наверное, у этой истории и правда не могло быть иного конца. Особенно если учесть, как истории любят закольцовываться, с безжалостной иронией заглатывая зубастой пастью финала собственный хвост.

Просто глупым в ней с самого начала был вовсе не Герберт.

Глава 22. Apotheosis

(*прим.: apotheosis — апофеоз (муз.)

Когда за ней пришли, Айрес сидела перед зеркалом, глядя, как в отражении ее руки сплетают тугие темные пряди.

— Мы сопроводим тебя на площадь, — сухо сказала Мирана, переступив порог королевской спальни. Двое гвардейцев бдили за ее спиной, еще четверо ждали за дверью. — Ритуал начнется на закате, мы будем там загодя.

Солнце праздничного дня било в стекла косыми лучами, путалось в волосах королевы, ложившимися в тонкие косички с шуршанием тихим, как трепет крыльев мотылька. Лицо королевы отражалось бледной, гладкой стеклянной маской, и не изменилось, когда в зазеркалье ее глаза нашли лицо Мираны Тибель.

— Минуту, — мягко сказала Айрес. Не оборачиваясь, не ускорив мерных движений, будто прическа ее сейчас была куда важнее того обстоятельства, что по истечении часа ее племянник может испустить последний вздох.

Возможно, так оно и было.

Возможно, не только сейчас.

Мирана следила за солнечными бликами, плясавшими в черном шелке ее волос.

— Оставьте нас, — сказала госпожа полковник.

Если приказ и пришелся гвардейцам не по душе, они ничем этого не выказали. Королевская гвардия — не то место, куда могут попасть игнорирующие субординацию.

— Я не знаю, что ты задумала. Знаю одно, — сказала Мирана Тибель, когда они с бывшей королевой остались наедине. — Сделаешь что-то, в чем я увижу хоть намек на опасность для Мирка — я тебя убью.

Айрес вновь нашла в зеркале ее глаза; оттенок их был теплее, чем у Миракла, но выражение нивелировало разницу. Во взгляде Мираны не было ярости, не было угрозы — лишь расчетливая, рассудочная ненависть. Давно остывшая, из жгучего пламени, разрушающего себя и других, перековавшись в острый клинок: изящный, послушный инструмент уничтожения.

— Я учту, — с той же мягкостью пообещала Айрес.

Ее пальцы даже не дрогнули.

— Это не все. Сделаешь что-то, в чем я увижу хоть намек на опасность для девочки — я тебя убью. Сделаешь что-то, в чем я увижу хоть намек на опасность для риджийцев — я тебя убью. Сделаешь что-то, в чем я увижу хоть намек на опасность для Уэрта — я тебя убью.

— Забавно, что в твоем списке он идет лишь четвертым.

— Просто сохранила еще достаточно глупости, чтобы смотреть на тебя как на мать. Глазами матери, которая готова без раздумий пожертвовать многими, но не сыном.

Айрес аккуратно, без спешки закрепила на затылке последнюю косичку из четырех, убирая волосы с лица, позволяя им свободно падать на спину. Алому платью она предпочла черное — зимнее, тяжелое, из плотной теплой шерсти, украшенное лишь мехом на рукавах да серебряной вышивкой на талии. Рубиновый гребень в прическе был единственным, что напоминало о цветах королевского штандарта.

— Я признательна, — сказала бывшая королева, поднявшись с кресла. Накинула на плечи плащ, ждавший своего часа небрежно брошенным на спинку; поправив рукава, не скрывавшие блокаторы на запястьях, взяла с туалетного столика перчатки. — Если ты закончила, то я тоже.

Безмолвно отвернувшись, Мирана потянулась к дверной ручке.

В одном судьба Айрес Тибель не изменилась. Перед ней по-прежнему распахивали двери, вот только теперь — не все.

Впрочем, сегодня ей важна была лишь одна дверь. На волю.

Та, что открывалась в данный момент.

***

В витражное окно столичного Храма Жнеца тоже стучалось солнце, проливая раскрашенные лучи на белый мрамора, каким еще при Берндетте отделали круглый зал. Витраж светился точно над алтарем — черная плита, отполированная временем и ритуалами, что творили на ней веками — и статуей Жнеца, распростершей каменные крылья над россыпью свечных огоньков. Величайший из сынов Творца не требовал иных подношений, кроме свечей, коими многие поэты злоупотребляли как символом людских жизней — в день праздника те пылали не только на алтаре и в нишах по стенам, но и на полу, словно в зале с лета заблудилась стая светлячков.