Джо Аберкромби - Герои
– Мех, пожалуйста.
Надо отдать должное, никаких трудностей с пониманием языка у охотника не возникло. Посмурнев лицом, он шлепнул шкурку Танни в руку. Шкуренка была, честно сказать, плевая, грубой выделки и с кислым запахом.
– Что у тебя там еще?
Танни, одну руку на всякий случай держа на мече, подошел ближе и начал обшаривать охотника.
– Мы его что, грабим?
Арбалет у Желтка был наведен на северянина, то есть в неуютной близости от самого Танни.
– А что? Или ты сам не был в свое время осужден за воровство?
– Я же говорил, что не крал.
– Вот они, слова любого вора. Это не грабеж, Желток, это война.
При северянине оказалось несколько полосок сушеного мяса, и Танни их прикарманил. Потом еще нашлось кресало с кремнем; их капрал отбросил. Денег не было, что неудивительно: монеты в этих диких краях были все еще не в ходу.
– О, у него клинок! – спохватился Желток, покачивая арбалетом.
– Свежевальный нож, болван, – Танни вынул его и сунул себе за пояс. – Потом брызнем на него кроличьей крови и скажем, что сняли с убитого названного: пари держу, что можно будет втюхать какому-нибудь олуху в Адуе.
Он реквизировал у северянина лук и стрелы – еще не хватало, чтобы тот решил вдруг выстрелить им вслед. Уж больно неприветливый у охотника вид, хотя и сам Танни вряд ли бы выглядел чересчур приветливо сразу после того, как его дважды обчистили. Подумалось, а не прихватить ли заодно и его плащ, но он вконец пообтрепался, а вообще, не исключено, принадлежал некогда Союзу. Сам Танни удачно стянул с квартирмейстерского склада в Остенгорме пару десятков армейских плащей, и до сих пор не успел их все пристроить. Так что чужого добра нам не надо.
– Ну вот и все, – довольно крякнул он, отступая на шаг. – Стоило беспокоиться.
– А что теперь? – с трудом наводя не по росту большой арбалет, спросил Желток. – Мне его пристрелить?
– Ах ты маленький кровожадный гаденыш! Это еще зачем?
– Ну… разве он не разболтает своим друзьям за ручьем, что мы здесь?
– Нас тут сколько на болоте второй день сидит, четыре сотни? И ты думаешь, здесь за все это время один только Хеджес шлялся? Эх, Желток, Желток. Да они доподлинно знают, что мы здесь, можешь поверить на слово.
– Так что… мы его того, отпускаем?
– А ты хочешь утащить его в лагерь и оставить при себе ручной зверушкой?
– Нет.
– Или застрелить?
– Тоже нет.
– Тогда что?
Они втроем стояли в гаснущем свете. Желток опустил арбалет и махнул свободной рукой.
– Иди вон.
Танни мотнул головой на деревья:
– Ступай давай.
Северянин еще потоптался, поморгал и, угрюмо оглядев вначале Танни, затем Желтка, побрел в лес, сердито что-то бормоча.
– Вот тебе и умы и сердца, – вздохнул Желток.
– Вот-вот, – Танни пристраивал под полой плаща нож северянина, – они самые.
Добрые дела
Строения Осрунга обступали Зоба, будто наперебой спеша рассказать ему о кровопролитии. У каждого была своя история, и каждый угол начинал очередное повествование об учиненном злодействе.
Много домов выгорело дотла; кое-где дымились обугленные стропила, а воздух чадил гарью разрушения. Слепо зияли пустые окна, ставни поросли щетиной из стрел, а висящие на петлях двери покрылись шрамами от топоров. По запятнанному булыжнику перепархивал мусор, безмолвными грудами лежали обломки и трупы; холодную плоть, бывшую некогда людьми, сволакивали за пятки к месту упокоения в яме.
Мрачного вида карлы хмуро пялилились на странную процессию. По улице тащились шесть десятков раненых солдат Союза, позади, как волк за овечьей отарой, шагал Хлад, а впереди ковылял Зоб с девицей.
Он ловил себя на том, что то и дело тайком на нее поглядывает. А как же: не так уж часто ему доводится видеть женщин. За исключением, понятно, Чудесницы, но ведь это не одно и то же. Ох и отвесила б она ему сейчас тумака за такие слова, хотя сути это не меняет. А эта, гляди, какая прелестница. Прямо девушка. Хотя с утра она наверняка выглядела более пригожей, как, собственно, и Осрунг. Война никому не прибавляет красоты. Похоже, девице вырвали с макушки клок волос, а остальные сбились в грязный колтун. В углу рта большущий синяк. Один рукав на замызганном платье порван и побурел от запекшейся крови. Однако плакать не плачет; видно, не из тех.
– Ты в порядке? – спросил у нее Зоб.
Она оглянулась через плечо на влекущуюся сзади колонну с подпорками, носилками и искаженными болью лицами.
– Да наверно. Могло быть и хуже.
– Пожалуй, что и так.
– Ну, а ты ничего?
– А?
Она указала на его лицо, и Зоб притронулся к заштопанному рубцу на щеке. Он о нем напрочь забыл.
– Тоже, знаешь, могло быть хуже. Так что еще ладно, что эдак обошлось.
– А вот интересно… если б не обошлось, что бы ты делал?
Зоб открыл рот и понял, что ответить-то особо нечего.
– И не знаю. Может, добрым словом бы залечил.
Девица оглядела разрушенную площадь, по которой они шли; раненых, что изможденно притулились у стены дома на северной стороне; увечную колонну, что тянулась сзади.
– Добрые слова среди всего этого, похоже, не помогут.
Зоб медленно кивнул.
– А что нам еще остается?
Примерно в дюжине шагов от северной оконечности моста он остановился; сзади подошел Хлад. Впереди тянулась узкая мощеная дорожка, на дальнем конце горела пара факелов. Людей не наблюдалось, хотя козе понятно, что в темных постройках на том берегу плотно засели негодяи, у которых руки так и чешутся. А в руках – наведенные арбалеты. Мосток-то пустячный, а вот чтобы пройти по нему, требуется храбрость. Особенно сейчас. Ужас как много шагов, и на каждом вполне можно заполучить в орехи стрелу. Но и, стоя тут почем зря, ничего хорошего не дождешься. А то и наоборот: ишь как темнеет с каждой минутой.
Зоб задумчиво собрал слюну, готовясь сплюнуть, но вспомнил, что рядом стоит и смотрит девушка, и вместо этого сглотнул. Стряхнул с плеча щит, поставил его у стены, снял с пояса меч и подал Хладу.
– Ты жди тут с остальными. А я пойду на ту сторону, посмотрю, есть ли там кто-то, кто внемлет голосу рассудка.
– Ладно.
– Ну а если меня застрелят… ты уж обо мне поплачь.
Хлад торжественно кивнул:
– Реку, не меньше.
Зоб высоко поднял руки и тронулся по дорожке. Кажется, не так давно он проделывал подобное, когда всходил по склону Героев. Прямым ходом в волчье логово, вооруженный блуждающей улыбкой и неимоверным позывом обосраться.
– Надо все делать по-правильному, – твердил он себе под нос.
Разыгрывать из себя миротворца. Тридуба им бы гордился. Большое утешение: когда в шею вопьется стрела, он гордой рукой мертвеца ее выдернет, не иначе.
– Нет, черт возьми, стар я для всего этого, – брюзгливо пыхтел он.
Именем мертвых, пора на покой. Сидеть-посиживать с улыбочкой у воды, с трубочкой, после дня трудов праведных.
– По-правильному, – прошептал Зоб еще раз.
Хорошо бы, если хотя б один разок правильность означала еще и безопасность. Но видно, так уж устроено в жизни.
– Хорош, дальше не надо! – крикнули с того конца на наречии северян.
Зоб остановился. Сумрачный противоположный берег был воплощением тоскливого одиночества. Внизу журчала вода.
– Спору нет, ты прав, друг! Мне бы поговорить!
– Прошлый наш разговор вышел для всех боком.
Кто-то с факелом приближался с той стороны моста. Огнистый отсвет выхватывал щеку в оспинах, всклокоченную бороду, жесткий рот. Когда человек остановился на расстоянии вытянутой руки, Зоб улыбнулся. Надежда протянуть эту ночь окрепла.
– Вот это да! Черствый, если я только не заплутал!
И хотя недели не прошло, как они рубились не на жизнь, а на смерть, ощущение такое, что он приветствует скорее старого друга, чем старого врага.
– Ты-то какого черта здесь делаешь?
– Да вот. Тут вообще много Ищейкиных ребят. Стук Врасплох со своими сволочами из Кринны явился без приглашения, вот мы их, как можем, от дверей и отваживаем. Ну и дружков подбирает себе твой вождь, один другого хлеще.
Зоб глянул в сторону солдат Союза, что в свете факелов скопились на южной оконечности моста.
– То же самое я бы сказал и о тебе.
– Уж такие времена. Чем могу, Зобатый?
– Я тут привел немного пленных. Черный Доу хочет их вернуть.
Черствый всем своим видом выражал сомнение.
– С каких это пор Доу начал отдавать что-то обратно?
– Да вот, начинает помаленьку.
– Что, никогда не поздно меняться?
Черствый что-то сказал через плечо на языке Союза.
– Выходит, нет, – пробормотал Зоб, отнюдь, впрочем, не уверенный, что перемена эта в Доу так уж глубока.
С южной стороны на мост устало вышел человек в мундире Союза – видно, что в большом чине, но молодой, пригожий. Он кивнул Зобу, Зоб – ему. Человек обменялся несколькими словами с Черствым, взглянул на колонну раненых, начавшую движение по мосту. И тут челюсть его отвисла.
