Джо Аберкромби - Герои
«Возможно, этот листок отыщут на моем загаженном всякой дрянью трупе. Скажем, с драматично окровавленным уголком. Последнее письмо. Зачем, и кому? Семье, зазнобе? Друзьям? Нет, никого из перечисленных у этого печального болвана нет. Вместо них оно адресовано королю! И вот оно вносится на бархатной подушечке в тронную залу его величества, чтобы вызвать, быть может, запоздалый укол сожаления. Ах, бедный Горст, как недостойно его использовали! Как несправедливо лишили должности! Увы, кровь его оросила чужие поля, вдали от света и тепла моей благосклонности! Так, а что у нас на завтрак?»
На Старом мосту достигал критического момента третий по счету натиск. Узкий двойной пролет представлял собой сплошную шевелящуюся массу, а сзади вяло перетаптывались ряды солдат, ожидая очереди вступить в схватку, сменив раненых, истощенных и тех, кто так или иначе отползал в противоположном направлении. Решимость людей Миттерика колебалась. Это читалось на бледных лицах офицеров, слышалось в их взвинченных голосах, в стенаниях раненых. Успех и поражение качались на острие ножа.
– Где этот чертов Валлимир?! – орал Миттерик всем и одновременно никому. – Подлый трус, уволю с позором к чертям собачьим! Сам, разрази меня гром, поведу солдат в бой! Куда девался этот олух Фелнигг? Где… что… кто…
Слова генерала тонули в общем гвалте. Горст спускался к реке, а настроение у него с каждым шагом поднималось, как будто с плеч по кускам падало свинцово-тяжелое бремя.
Мимо проковылял раненый, опираясь на товарища, к глазу он прижимал окровавленную тряпицу. Кого-то в следующем году недосчитаются на состязаниях лучников. Еще одного протащили на носилках, он исходил жалобным криком, обрубок ноги был туго перевязан промокшей от крови холстиной. Отгулял, приятель, свое в парке. Горст весело скалился на раненых, стонущих по обочинам грязного тракта, бойко им салютуя. «Не повезло, товарищи мои! Жизнь – лярва, правда?»
Он прошел через скопление людей, пробрался через более плотную толпу, протиснулся через многорукую толчею. Волнение вокруг нарастало. Люди теснились, пихались локтями, выкрикивали бессмысленные ругательства. Опасно колыхались всевозможные клинки и острия. Иногда сверху шлепались шальные стрелы, уже не градом, а как-то стеснительно, по одной да по две. «Подарочки от наших друзей с той стороны. Нет, в самом деле, не надо бы». Грязная тропа под ногами Горста выровнялась, потом пошла на подъем, сменилась старыми каменными плитами. Отсюда виднелась река, замшелый парапет моста. Из общего гвалта начал выделяться металлический лязг битвы, берущий за сердце, как голос любимой средь шумной комнаты. Как дымок от трубки с опием, что трогает ноздри морфиниста. «У всех свои порочные слабости. Своя мелкая одержимость. Питьем, женщинами, карточной игрой. А у меня – вот эта».
Тактика и техника здесь бесполезны, дело лишь в грубой силе и ярости, а в этом у Горста не было достойных соперников. Он, набычась, раздвигал толпу, как несколькими днями ранее вытягивал застрявшую в слякоти повозку. Толпа подавалась не сразу: вначале пришлось покряхтеть, потом порычать и пошипеть; тем не менее он прокладывал путь, как вспахивает почву лемех, бесцеремонно тесня солдат щитом и плечом, переступая через погибших и раненых. Никаких разъяснений, извинений. Никаких экивоков с раскланиваниями.
– Прочь с дороги, срань! – процедил он.
Ударом щита свалил лицом вперед солдата и прошел по нему, как по ковру. Мелькнул металл, и в щит впилось копье. На миг подумалось, что это месть солдата из Союза, и тут Горст увидел северянина.
«Приветствую, друг мой!»
Горст пытался взять в нужное положение меч, когда сзади его с жесточайшей силой кто-то или что-то толкнуло, и он вдруг очутился с владельцем копья нос к носу. Бородатая харя, шрам на верхней губе. Горст шибанул в нее лбом, и еще раз, и еще; сбил на землю и топнул несколько раз по вражьей голове, пока та под каблуком наконец не треснула. Оказывается, он все это время орал во все горло фальцетом, за словами не следя, если только это были слова. Вокруг все делали то же самое, громогласно кроя друг друга последними словами, которые тому, кому предназначались, скорее всего, не были даже понятны.
Просвет неба сквозь чащобу копий, в которую Горст сунул меч; согнулся и исчез еще один северянин, с сиплым выдохом через застывший в унылом изумлении рот. Для размаха было слишком тесно, и Горст, стиснув зубы, выдрал меч и вогнал его снова, и еще, и еще, острием утыкаясь в доспехи, погружаясь в плоть, прочертив кому-то алую борозду на руке. Над щитом возникла рычащая образина, которую Горст взялся отгонять ударами щита по груди, по скулам, по ногам. Северянин пятился, пятился, вот он, скуля, кувыркнулся через парапет, уронил блеснувшее копье в бурлящую быстрину, но еще держался, побелевшими пальцами вцепившись в камень. Кровь стекала из распухшего носа, глаза смотрели умоляюще. «Пощады тебе? Помощи? Хотя бы перестать колошматить? В самом деле, разве все мы не люди, молочные братья на этой кривой дороге жизни? Кто знает, встреться мы в иных обстоятельствах, так, глядишь, стали б неразлучными друзьями?»
Горст врезал щитом по руке, под кованой кромкой хрястнули кости и человек полетел в воду.
– Союз! – провопил кто-то. – Союз!
Не он ли, часом? Солдаты рванулись вперед, снова на подъеме, понеслись по мосту неудержимой лавиной, неся Горста к северу поленом на гребне волны. Он срезал кого-то мечом, раскроил чью-то голову углом щита так, что чуть не лопнула лямка под рукой. При этом на лице Горста сияла улыбка, а каждый вдох обжигал бесшабашной, хмельной радостью. «Вот это жизнь! Это жизнь! Не для них, само собой, но…»
Внезапно он шагнул в пустое пространство. Впереди распахнулся простор полей с нежно колышущимися на ветру колосьями, золотистыми под мягким вечерним солнцем – ни дать ни взять картина рая, обещанного Пророком гуркским праведникам. Северяне бежали, одни вспять, другие навстречу – контратака, возглавляемая рослым воином в пластинах из черного металла поверх черной кольчуги. В одной руке, защищенной боевой рукавицей, он держал длинный меч, в другой – массивную палицу; в вечернем свете сталь поблескивала тепло и приветливо. За воином кованым клином следовали карлы с ярко размалеванными щитами.
– Скейл! Скейл! – скандировал хор голосов.
Натиск Союза застопорился; лишь неохотно колыхнулись передние ряды под весом тех, что напирали сзади. Горст стоял и смотрел, улыбаясь уходящему солнцу; стоял и не смел пошевелиться из опасения, что это чувство вдруг исчезнет. Возвышенное блаженство, какое в детстве навевали сказки. Или картина в библиотеке его отца, где Гарод Великий готов скрестить мечи с Ардликом Колонским. Встреча богатырей. Сплошь стиснутые зубы и сжатые ягодицы. Славные жизни, славная смерть и славная… слава?
Человек в черном всходил на мост, стуча по камням башмачищами. Вот он рубанул сплеча, и Горст едва успел парировать удар грозно пропевшего у руки лезвия. Грянула палица, оставив в поднятом щите вмятину как раз в том месте, где мгновение назад во всей своей уязвимости находился нос. Горст возвратил два чудовищной силы удара, сверху и снизу; от первого человек в черном увернулся, второй блокировал ручкой палицы, другой рукой махнув на Горста мечом, от которого тот отскочил, спиной, как к опоре, припав к щиту какого-то солдата Союза.
Он был силен, этот воин Севера, и храбр, но силы и храбрости не всегда достаточно. Можно подумать, Горст не изучил все мало-мальски значимые тексты о мечевом бое, когда-либо записанные на пергаменте или бумаге. Не упражнялся по три часа кряду каждый день, начиная с четырнадцати лет. Не пробежал десяток тысяч миль в доспехах. Не перенес горькие, с ума сводящие годы унижения. А что самое худшее, ему все равно, выиграть или проиграть.
Клинки встретились в воздухе с оглушительным лязгом, но у Горста удар получился немного выверенней, и северянин потерял равновесие, чуть сильнее припав на левое колено. Горст набросился на него, но прежде чем успел замахнуться, чье-то оружие ударило по наплечнику, и он, оступившись, упал к черному человеку в руки и они затоптались в неуклюжем объятии. Северянин пробовал ударить его рукояткой палицы, подмять, стряхнуть. Горст держался. Он смутно сознавал ход боя вокруг; людей, сомкнувшихся в отчаянной схватке, вопли истязаемой плоти и страдающего металла; тем не менее он, полузакрыв глаза, был весь поглощен единоборством.
«Когда я последний раз кого-то обнимал? Когда я вышел в первый круг состязания, обнимал ли меня отец? Нет. Твердое рукопожатие. Неловкий хлопок по плечу. Быть может, он бы и обнял меня, стань я победителем в первом круге, но я им не стал, как он и предрекал. В таком случае, когда? Когда за это платили женщины? Едва знакомые мне мужчины в бессмысленном пьяном братании? Но никогда, чтобы этак. Равного мне, который действительно меня понимает. Если бы это только могло продлиться…»
