Мария Артемьева - Темная сторона Москвы
Но рядом останавливается какой-то военный — подполковник в форменном темно-зеленом пальто. Он куда-то спешно шагал, размахивая руками, но неожиданно для самого себя притормозил рядом с ящиком-прилавком — вдруг, словно услышал команду.
— Так, что это у вас?
Странным, затуманенным взглядом мужчина обшаривает прилавок старухи Шмульф и по-военному скоро принимает решение:
— Мне вот это дайте!
Указав на наперсток, он вынимает из-за пазухи портмоне.
— Эй! Я была первая! — тусклая женщина в платке словно проснулась. Она горит возмущением и тычет рублевую купюру старухе Шмульф.
— Я была первая! Наперсток мой. Вот рубль!
Старуха Шмульф неподвижна как скала. Только глаза разгораются ярче.
— Это мое! Вот, бабушка, три рубля! — отрывисто командует подполковник и тоже протягивает деньги. Шмульфиха не реагирует и на эту купюру. Она вперяет свой колдовской взгляд в тусклую женщину, и под старухиным взглядом та распаляется.
— Какое нахальство! Я была первой!
— Здесь вам, гражданочка, рынок. А не сберкасса! — злобно гавкает военный. Он достает пятирублевку и сует старухе Шмульф. Одновременно плечом пытается оттереть упорную гражданочку.
— Да на что вам наперсток?! — изумляется тетка.
— Не ваше дело! Хочу купить — покупаю.
— Ах, так?! Вот, женщина, плачу десятку! — тетка в платке победоносно размахивает десяткой перед носом подполковника.
Десять рублей по тем временам — деньги немалые. Зарплата московской уборщицы или няни в детском саду — семьдесят рублей в месяц. На десятку можно купить не меньше трех бутылок водки или почти пять кило вареной колбасы (если найдешь, где продадут столько в одни руки).
Тетка уверена, что победила. Тем горше ее разочарование.
— Двадцать пять! — рявкает подполковник и тоже, прежде чем предъявить сиреневую двадцатипятирублевку старухе Шмульф, считает необходимым помахать купюрой перед носом противницы.
— Тридцать! — без запинки выкликает тетка. Ее дух не сломлен, но кошелек явно подвел. Это печальное обстоятельство написано на ее растерянном лице. Со злобным восторгом она решает биться до последнего, чтобы, по крайней мере, разорить, насколько удастся, своего врага. Между покупателями разгорается соревнование алчности — аукцион.
— Тридцать пять! Сорок! Сорок пять! — кричит баба, размахивая пустыми руками перед лицом оскорбившего ее нахала.
— Пятьдесят, — насмешливо глядя на упрямицу, чеканит военный.
Пятьдесят рублей — это ровно половина месячной зарплаты тетки в платке. Подавленная величием суммы, она внезапно приходит в себя и отступает. Она поднимает воротник обтрепанного пальто и часто моргает — как только что проснувшийся человек. Она торопится уйти, потому что не понимает, что с ней случилось…
Но точно так же не понимает этого и военный. Отсчитав пятьдесят рублей старухе Шмульф, он сует в карман покупку — абсолютно ненужный ему наперсток — и удаляется скорым шагом, так быстро, как будто его сносит порывом ветра. В его душе застыло торжествующее ощущение победы.
Пройдет много часов, прежде чем он осознает, насколько призрачна эта победа и что на самом деле она представляет собой: победу идиота на главном конкурсе идиотов.
…Старуха Шмульф прячет купюру в вытертый добела кожаный кошелек с шариками-зубцами и, защелкнув, опускает в карман. Ее глаза на мгновение тускнеют. Если кто-то что-то и понимает здесь, то только она.
За двадцать минут, проведенных на рынке, заработать пятьдесят рублей! Теперь можно две недели здесь не появляться. Если только не захочется еще… Темные глаза старухи Шмульф бесцеремонно обшаривают мир вокруг.
Это она, Шмульфиха, продала Ляле Беловой, молоденькой восемнадцатилетней девочке, дочке известного кинорежиссера, которую знал весь Тишинский рынок за пристрастие к оригинальным нарядам, фетровую шляпку с вуалью, расшитую гарусом, за фантастическую по тому времени сумму в двести рублей. Говорили, что шляпка принадлежала самой Изабелле Юрьевой — именно поэтому, мол, Лялечка и купила ее.
Но удивительную вещицу девушка поносила недолго — в ту же осень, когда состоялась роковая покупка, Лялечка неудачно забеременела и умерла при операции…
Потом был Коля Бутса — футбольный фанат. Он собирал советские и зарубежные марки на тему спорта. За марку с изображением Льва Яшина, которой не хватало в его коллекции, он заплатил Шмульфихе сто двадцать рублей и безвозмездно передал ей в собственность фарфоровую дрезденскую балерину XIX века. Наверное, он был невероятно счастлив, когда исполнилась его заветная мечта. Но вся удача, отпущенная Коле судьбой, на этом приобретении закончилась.
В тот же день Коля Бутса вывалился из окна четвертого этажа у себя в квартире и до конца жизни вел полусонное существование инвалида-колясочника с затуманенным рассудком, даже на четверть не осознающим, что творится вокруг него.
Зато его фарфоровая балерина в руках старухи Шмульф натворила еще больших бед. Красивая безделушка была продана за бешеные деньги полусумасшедшему коллекционеру с Ордынки. И это вызвало такую дикую зависть со стороны другого страстного собирателя, что соперники подрались и стычка едва не закончилась убийством.
А торговля старухи Шмульф процветала. Неважно, покупала она или продавала — старуха богатела на каждой сделке. Но зачем, к чему нужна была ей торговля?
Богатство никак не сказывалось на ней. Вообще никаких перемен: все так же являлась она на рынок в допотопном мужском пальто и невообразимых черных ботах, по-прежнему хмурая и молчаливая. Не худела и не толстела и не покупала себе места получше, чем в ящичном ряду. Какие выгоды имела она от своей торговли? Какой доход?
Тишинские завсегдатаи заметили: любая сделка со Шмульфихой делала людей счастливыми и несчастными одновременно. Как будто зловещая старуха торговала не вещами, а чем-то совсем иным. Какими-то инфернальными субстанциями.
Шептались, что старуха зарабатывает себе на жизнь в самом прямом смысле этих слов: живет, пока торгует. Как вампир, она питается эмоциями и страстями, которые на Тишинке кипят, как нигде в городе.
Она продает и покупает жизни. И сама давно продалась дьяволу…
В конце концов сделалось плохой приметой купить что-либо у старухи Шмульф. Завсегдатаи рынка как огня стали бояться ее; торговцы избегали ее соседства.
Но несчастные коллекционеры не принадлежат себе. Они руководствуются не разумом — их существом движет страсть, не менее жгучая, чем неразделенная любовь. Не менее дикая, чем алчность.
Страсть — одна из болезней, которая только тем и отличается, что в больницах ее не лечат.
Собиратели и попадались чаще всего на крючок к старухе Шмульф: повязанные своей страстью, они шли, как собачки на поводке — каждый за своей судьбой.
Однажды журналисту Илье Кротову попался в руки интересный материал об аферах в среде коллекционеров. Можно было написать громкую, общественно значимую статью с разоблачениями и бичеванием нравов — такие в те времена очень ценили; такие приносили славу и служили ступенькой в карьере.
Журналист погрузился в расследование и накопал массу неприятных вещей — начиная от личных склок между собирателями до фактов подделок, намеренных обманов, воровства и даже нескольких чудовищных убийств.
Где-то в середине отвратительного клубка всплыло; имя старухи Шмульф.
Каждый второй участник грязного дела был так или иначе связан с нею или ссылался на нее в своих показаниях. И все они боялись ее. Говоря о старухе, они не могли скрыть тот благоговейный иррациональный ужас, какой перед нею испытывали.
Журналист Кротов удивился и захотел пообщаться с инфернальной старухой — тишинской достопримечательностью.
Интервью состоялось. Неизвестно, какой стих нашел на Шмульфиху, но она, внимательно вглядевшись в энергичное лицо молодого журналиста, ответила на его вопросы.
— А говорят, что у вас что-то купить — не к добру? — почесав затылок и краснея, спросил журналист. — Примета будто такая. К несчастью у вас что-то купить.
— Говорят, — равнодушно кивнула Шмульфиха.
Кротов, пытаясь разговорить бабку, рассказал ей о гибели коллекционера Зимина, купившего у Шмульфихи грузинский средневековый рог для вина, и о Кате Штейн, лишившейся ноги после покупки лаковой китайской шкатулки у нее же; о Вилене Самохине, собирателе табачных трубок, и о паре-тройке других случаев, о которых он узнал в результате расследования.
— Ведь это все ваши покупатели! Вам их не жалко? — подначивая старуху, приставал журналист.
— Они излечились, — ответила та. Глаза ее теплились, как черное жерло остывшей печи. А голос был тоскливым и механически неживым.
